Она молчит. А Рожьер продолжает:
— Вы же понимаете: начни вы сейчас носить Монфору детей, наследников, — и Бигорра…
— Брат! — с отчаянием произносит Петронилла. — Ох, брат!..
Они смотрят друг на друга, разделенные столом и печеным гусем. Входит девушка с кувшином сладкого вина, удивлена: почему обед не тронут. За окном вдруг слышится шум, громкие голоса, смех. Ржет лошадь. Кто-то кричит: «Да забери, забери ты ее, ради Бога!..» Рожьер велит девушке уйти. Наконец Петронилла спрашивает брата:
— А что Фуа?
Фуа!.. Желтые стены с зубцами, оранжевые маки на зеленых склонах, гром копыт по въездной дороге, золотые и красные полосы графского герба — старинное человечье гнездо высоко в горах, на полпути между грешной землей и Господом Богом. Немолчный орлиный клекот, сердитые крики прожорливых птенцов, хлопанье крыльев, запах сырого, только что расклеванного мяса. Воинственный, веселый Фуа, лучшее место на свете.
— А что Фуа?
И то правда, откуда бы Петронилле знать, что происходит в Фуа? Сидит в Тарбе, бедняжка, и дальше своего Монфора ничего не видит. Хорошо. Рожьер потешит ее новостями о Фуа.
Их дядя, старый граф Фуа, сейчас в Каталонии, по ту сторону гор. Незадолго до Рождества получил от церковных властей разрешение. Отлучение с него сняли, допустили к причастию. А главное — возвратили замок и земли Фуа…
Целый год — все то время, что старый граф находился под отлучением, — в родовом гнезде хозяйничали скучные чужаки, монахи из аббатства святого Тиберия. До того жадные, что — представляете? — самого Монфора туда не допустили!
Впервые за весь разговор Рожьер смеется. Но и смех у него стал недобрый.
— Симон хотел было сунуть в Фуа франкский гарнизон, а монахи ему от ворот поворот! Дескать, без всяких франков помощь получают от самого Господа Бога.
Но и смех у него стал недобрый.
— Симон хотел было сунуть в Фуа франкский гарнизон, а монахи ему от ворот поворот! Дескать, без всяких франков помощь получают от самого Господа Бога. И выгнали Симона. Симона — выгнали!..
Прикрыл глаза и тотчас будто въяве увидел Фуа, оскверненный, захватанный чужими руками.
Петронилла тихонечко, чтобы брат не заметил, вздыхает. А Рожьер полон новостей, как грозовая туча — тяжелой влагой. И одна весть другой печальнее, хоть уши ладонями зажимай, как в детстве, когда гремит гроза.
Как вышло, что со старого графа, их дяди, сняли отлучение? Уж всяко не даром сделали это католики. Дал им граф, как требовали от него, клятву. Никогда не мутить католическую веру, не давать еретикам ни приюта, ни корки хлеба, ни лоскута ткани. Никогда не прятать у себя катарских священнослужителей и совершенных, но напротив — выдавать людям Монфора их убежища…
— И наш дядя поклялся? — почти шепотом спрашивает Петронилла.
Рожьер снова усмехается.
— Да.
— Вижу я, — говорит его сестра, — что наш дядя любит Фуа больше спасения души.
— Это так, — соглашается Рожьер, кривя губы. И добавляет (а сам следит за ней украдкою): — Да ведь и я тоже.
— Вы?
— И еще наш брат, молодой Фуа. Мы трое — все мы принесли такую клятву.
У Петрониллы выступают жгучие слезы. Все это время, что она сидит за столом против брата, позабыв о печеном гусе — все это долгое время слезы у нее наготове. Так и ждут случая вырваться на свободу. Сострадание к братьем душит Петрониллу, тискает ее горло, не дает вольно вздохнуть.
А Рожьер говорит, безжалостно оглядывая при том сестру, будто барышник — кобылу:
— С нас взяли такую клятву, а вас положили под Монфора.
Ее брат, Рожьер де Коминж. Рыцарь. Самый лучший человек на свете. Ему сорок лет. На лбу и скуле у него новый шрам, которого раньше не было; от этого шрама лицо обрело угрюмое выражение. Рожьер болен своим унижением. Оно пожирает его внутренности, оно изглодало его хуже антонова огня.
— Да поможет нам Бог, брат, — говорит Петронилла неожиданно твердым голосом, — да поможет Он нам в нашем несчастии.
— Плохо помогает нам Бог, сестра, — отвечает Рожьер хмуро. (А шум за окном затих; только брат с сестрой позабыли о нем, не успев толком заметить). — Нашему дяде пришлось выкупать Фуа ценою чести и немалых денег.
— Сколько он отдал?
— Пятнадцать тысяч мельгориенских солидов.
— Папе Римскому?
— Аббатству святого Тиберия.
— Господи! Где же он взял столько денег?
Рожьер пожимает плечами.
— Обобрал вилланов. Кое-что нашлось для него в Каталонии. Часть прислал из Арагона наш добрый граф Раймон…
При звуке этого имени — недосмотром с губ сорвалось, само, без спроса! — у обоих слезы вновь проступают на глазах. «Раймон!..» Вскочив, Петронилла бросается к брату, обхватывает его обеими руками, тесно прижимается к нему, замирает в долгожданном объятии. Рожьер де Коминж склоняет лицо к ее голове, едва касаясь губами макушки. Будь ты проклят, Монфор! Будь поклят!..
* * *
А Монфор — вот он.
Не вошел — влетел.
— Здравствуйте, жена.
Отстранившись от брата, Петронилла смотрит на Гюи. Зарделась, как девочка.
— Здравствуйте, мессен.
Рожьер де Коминж, с красными пятнами на скулах, неприятно улыбается.
— Это мой брат, Рожьер де Коминж. Это мой муж, Гюи де Монфор.
И берет одной рукой за руку брата, а другой — мужа и поворачивает их лицом друг к другу. Пальчики у Петрониллы тоненькие, влажненькие, холодненькие.