— Мессен, — обращается он к Монфору.
— Мессен, — обращается он к Монфору.
Прямо к Монфору, минуя приора из Святого Стефана, стражу, Аньена.
— Мессен, ведь вы убьете нас, не так ли?
— Не я, ваши грехи убивают вас, — медленно отвечает Симон. — Грех — жало смерти.
Очень тихо Оливьер говорит — жалея Симона:
— Сын мой, мы — не волки и не лицемеры. Мы — добрые христиане. А вот враги наши — злые наймиты. Послушай меня. — В голосе Оливьера еле заметно дрожит, вибрируя, тонкая струна восторга. — Послушай меня, сын мой, и признай мою правоту. Мы поклоняемся истинному Богу, но признаем также и бога Зла, которого католики называют «дьяволом». Ибо не может бесконечно благой Бог сотворить ничего злого и несовершенного. Иначе придется утверждать, что благой Бог сотворил и допустил, чтобы были смерть и боль, наводнения и пожары, гибель младенцев и жен, кормящих сосцами и носящих во чреве, насилие над девами, увечье мужей, рабство, моровое поветрие… Подумай! Разве мог неизъяснимо добрый Господь сотворить этот плотской мир, исполненный боли и тлена? Разве могла выйти из Его рук эта жалкая страждущая плоть, беременная собственной смертью?
Симон улыбается.
Он улыбается уже давно, но только Оливьер, увлеченный своей горячей проповедью, не сразу это заметил. Наконец совершенный замолкает, споткнувшись о симонову странную улыбку, будто бегун о лежащий на дороге камень.
— Чему ты так улыбаешься, сын мой?
— Я тебе не сын, — перебивает Симон. — Как ты можешь говорить «сын», если ты — девственник? Ты не знаешь, что такое «сын»! Отцовство — богатая и светлая вещь, но достигается на иных путях.
— Мессен, вы хотите возразить мне, отвергнуть мое рассуждение?
— Нет.
— Мессен, разве вы в силах возразить мне?
— Нет — повторяет Симон. — Я невежда. В твоих рассуждениях, на мой взгляд, нет изъяна.
— Чему же вы улыбались, мессен граф?
— Тому, что ты, несмотря на всю твою ученость, погиб и сгоришь в адском огне, а я и этот невежественный приор, которых ты столь презираешь, — мы оба спасены.
— Рассудит Господь, — говорит Оливьер, отступая на шаг.
— Завтра ты будешь сожжен на костре, — говорит Симон.
— Знаю. — И Оливьер таинственно улыбается.
Тут Аньен, вырвавшись из рук симоновых сержантов, бросается к ногам графа Симона и начинает умолять о пощаде. Симон брезгливо смотрит, как Аньен корчится на полу, содрогаясь в бесслезных рыданиях, как давится собственным страхом.
Поймав взгляд Симона, Оливьер замечает — равный равному:
— Вы сами видите теперь, мессен, сколь отвратительна и слаба плоть.
Симон поворачивается к одному из своих сержантов.
— Водрузите это туловище на ноги и узнайте, чего оно хочет.
Аньена хватают за подмышки, несколько раз вразумляют по щекам и, наконец, в обезумевшем взгляде Аньена проступает ясность.
— Я хочу… я принесу покаяние, — лепечет он. — Я отрекаюсь… от преступной ереси.
— Вот и хорошо, — говорит Симон.
Вперед выступает приор от Святого Стефана. Аньен, мешком рухнув на пол у рясы приора, начинает шумно поносить катарскую веру. Он обвиняет своих бывших братьев в приверженности дьяволу.
Приор перебивает:
— Я назначу тебе покаяние. Сейчас же будет довольно, если ты прочитаешь credo.
— Credo in unum Deum, Patrem… Отец мой, я не помню.
Приор подсказывает. Аньен взахлеб повторяет.
Повторяет — а сам то и дело косится на Симона. Точно собака, что спешно заглатывает украденный с хозяйского попустительства кусок. Симон позволяет ему дочитать до конца, а после, решительно хлопнув себя по коленям, произносит заключительное слово:
— Я рад, что спасется хотя бы один. — И сержантам: — Отведите их в темницу. Завтра сожгите обоих.
* * *
— Так и сказал? «Сожгите обоих»?
— Да.
— Но ведь один, вроде бы, отрекся?
— Он сказал: «Обоих».
— Господи! Воистину, великий простец этот граф Симон.
* * *
На рыночной площади сооружен помост. Собран хворост. Погода стоит сырая и скучная, поэтому хворост собирали не по лесам, а по домам. Кое-кто из горожан спешит сам принести вязанку, но большинство лишь угрюмо подчиняется симонову повелению.
Граф Бигоррский возвратился с охоты и совершенно одобрил отцовское решение.
«Обоих». Ему любопытно.
— Жаль, что я не смог поговорить с этим Оливьером.
— Ничего, еретиков в вашей Бигорре еще предостаточно. У вас будет случай… Только никогда не вступайте с ними в препирательства. Их не переспорить. Они со всех сторон вроде как правы. Обложились стихами из Писания, как щитами. И все превзошли и постигли, не чета нашему невежеству.
Гюи глядит на Симона, широко распахнув глаза.
— А как же вы с ними спорили, мессир?
— А я с ними и не спорил. Говорю вам, они так плетут слова — не разрубишь. Я их просто не слушал. Когда они пытались смутить меня, я то читал про себя ave Maria, то повторял «иди в задницу, иди в задницу», — говорит граф Симон.
И заливается громким хохотом.
* * *
В полдень похоронно зазвонили колокола. Горы хмуро взирали слепыми белыми вершинами, как из храма выводят двух человек, окруженных стражей. Ночь оба осужденных провели в подземной крипте, под полом кафедрала, рядом со святынями — в уединении, в молитве, в промозглой сырости, с оковами на руках и ногах.