— Дурные вести доходят до графа Симона, вашего доброго господина. Будто бы за его спиной Тулуза задумала предаться в руки еретиков.
— «За спиной у Симона, значит, Тулуза предалась еретикам! — вот что подумал Монфор», — драл глотку Кричала, а в толпе внимали, ужасаясь. — «Симон о том возьми да проведай! Вот что случилось!»
Тихий, от сострадания трепещущий, голос старого епископа:
— Я знаю, что это неправда. Господь знает, что это неправда. Этого не могло быть. Тулуза клялась Симону в верности. Не могла солгать Тулуза.
И столько спокойной убежденности в словах Фалькона, что слушатели его в то же самое мгновение проясняются лицами, просветляются взорами и невольно кивают головами, доселе клонившимися под тягостью дум. Ну конечно же, не может лгать Тулуза!.. Тулуза никогда не лжет. Вот и Господь это знает.
— Симон, граф Тулузский, в сильном гневе.
— «Гневается Симон. Зол ужасно!» — самозабвенно орет Кричала.
— Я знаю, каков в гневе Симон де Монфор. Вам же лучше не знать этого, ибо гневается он на вас.
В соборе — молчание. Кричала выплевывает на площадь:
— «Симон, говорит, на нас в страшной злобе. Того и гляди в клочья порвет»!
И дает петуха.
Кто-то, захлебываясь, кашляет под самой кафедрой. Консулы растревоженно смотрят снизу вверх — на Фалькона.
Епископ продолжает:
— Возлюбленные дети! Я научу вас. Вы не должны бояться Симона, хотя бы он и сердился на вас. Ведь вы не ведаете за собою никакой вины.
Кричала молчит. Задумался. В толпе начинают наседать:
— Что он говорит? Что епископ сказал?
— Говорит, будто нет на нас никакой вины! — сипло орет Кричала. Те, кто подобрались слишком близко к нему, шарахаются, будто их криком отбросило, — так неожиданно он завопил.
Фалькон в соборе уговаривает — негромко, проникновенно:
— Забудьте страх. Тулузу и Монфора связывают узы, наподобие брачных. Смело идите к нему. Покажите ему, что вы покорны его власти, а он не прав в своих подозрениях. Граф Симон глубоко верует в Господа. Он устыдится.
Кричала надсаживается:
— К Монфору идти советует! К ногам этого франка пасть! Покорность показать! Говорит — тогда, мол, простит…
Собор еще почтительно внимает епископу, а площадь уже волнуется.
— Монфор — франк! Что еще ему на ум взбредет?
— Знаем мы, как повинную голову меч не сечет! Очень даже сечет! Сам сек…
Из-под кафедры спрашивает епископа один из консулов:
— Боязно нам отдаваться в руки Монфора.
Кто его знает, Симона? Он — франк…
— Я его знаю. Его знает Церковь. Граф Симон гневлив, но отходчив. Доверьтесь мне. Я сумею вас защитить. Вы же сейчас смело ступайте к Монфору и защищайте Тулузу. — Фалькон тяжко переводит дыхание. — Договоритесь с ним по-хорошему. Пока еще можно… Я удержу его руку.
Время уходит — неудержимо утекает, и с каждой песчинкой в часах его становится все меньше.
Толпа на площади шумит, да так громко, что уши начинают болеть. Откричавший свое Кричала сидит на ступеньках среди нищих. Те делятся с ним водой и дружески давят пойманную на Кричале вошь…
Еще чего — к Симону идти! В ноги ему пасть! Ему в ноги падешь, а он тебя как раз этой ногой по морде — только зубы подбирать успевай. Нет уж, лучше к Саленским воротам идти, там, говорят, Спесивец баррикадой улицу загородил.
Другие возражают. Монфор к Нарбоннскому замку целую армию привел. Видали — вон уж и шатры ставят, и костры палят, над кострами что-то жарят. Последнее дело для города с графом ссориться, если он и гневлив, и армию привел. Да и Фалькон обещал за руку Монфора удержать…
Первые — свое:
— Станет Фалькон за нас заступаться! Фалькон — католик; он с Симоном заодно.
— Господь с вами, конечно же Фалькон — католик. Кем еще ему быть, коли епископом в Тулузе поставлен?
Спросили Кричалу. Он-то почти что в самом соборе был. Хоть одним ухом — а епископа самолично слышал. Как, стоит Фалькону верить?
Кричала плечами пожал, сказал сипло:
— По мне так, хоть все они в огне сгори. Жила бы Тулуза.
Все сразу, объединившись, загалдели. Вот ведь от души человек сказал! Сразу видать — из-под самого сердца слова вынул. Да, добрая речь.
И так, согласно кивая, разошлись: одни пошли к Спесивцу баррикаду крепить, а другие — за Саленские ворота, на поклон к Монфору.
* * *
Симон имел обыкновение мыться чуть ли не крутым кипятком, поэтому вода, хоть и остыла немного, но все же оставалась горячей.
Гюи, сын Симона, просидел после отца в деревянной ванне, пока не сомлел. Грязи — что с отца, что с сына — натекло предостаточно. Родственная грязь: потревоженная пыль одних и тех же дорог.
Наконец, Гюи выбрался на волю. Оставляя мокрые следы, прошлепал к лавке, где бросил одежду.
Аньес, заискивающе улыбаясь, подала молодому господину рубаху, помогла натянуть на влажное тело. Ребра, позвонки, ключицы, острые лопатки — всего Гюи обежала пальцами. Мил он ей.
Гюи дал себя одеть, позволил огладить. На лавку плюхнулся, вымолвил со вздохом:
— Ох. Устал…
И вдруг ухватил Аньес поперек живота и, весело визжащую, подмял под себя.
* * *
Знатная баррикада получилась у Спесивца. Воздвиг ее (и многие спешили ему в помощь) напротив Саленских ворот. Только что это за ворота, если стены снесены? Одно воспоминание осталось.