Затем этот город подчинялся архиепископу Арльскому; тот же благополучно сдал его Симону. Оставил Симон в Бокерской цитадели умеренный гарнизон и на том позволил себе более не тревожиться.
Решили между собою прежний граф Тулузский и его сын, что будет только справедливо отобрать у Монфора Бокер. С какого боку ни зайди — и по человеческим уложениям, и по Божеским — должен Бокер отойти Рамонету.
С какого боку ни зайди — и по человеческим уложениям, и по Божеским — должен Бокер отойти Рамонету. И если уж развязывать с Монфором войну, то лучшего, чем Бокер, начала и измыслить невозможно.
Отдал Раймон эту войну целиком на руки своего сына. Сам ощущал себя утомленным. Тяжело на пороге старости лишиться всех достояний. Да и в прежние годы не столько на поле брани силен был Раймон Шестой Тулузский, сколько в изощренной дипломатии. Умел беречь кровь ловким сплетением слов и улыбок. Проливал же ее лишь по принуждению, без всякой охоты и искусства — оттого обильно.
И потому захотел старый граф Раймон из Лангедока скрыться. Наметил провести дни в Арагоне, у родичей последней своей, пятой по счету, жены — Элеоноры. Думал также сидеть там не праздно, но собирать помощь для войны и присылать ее Рамонету.
Впервые отпускал своего соколенка в ясное небо. Пусть летит. Силы ему даны немалые, а дерзостью не в отца удался; скорее, в дядьку — английского Ричарда, прозванного Львиным Сердцем.
* * *
В Бокере стерег достояние симоново Ламберт де Лимуа, рождением каркассонец. Насадил его Симон в бокерской цитадели, дал ему сотню: двадцать рыцарей, а сверх того — пехотинцев, арбалетчиков, конюхов, щитоносцев и оруженосцев.
Берегли гарнизон от внезапностей и неприятностей крепкие стены цитадели. Город Бокер стоял на скале; мысом врезаясь в певучие воды Роны, оседлал утес, стек по склонам, заканчиваясь второй стеной — внешней, обносящей подол.
С юга город хранила река. С северной же стороны можно было подняться к цитадели по пологому склону. Потому выстроено там было еще одно укрепление, дополнительное, именем Редорт. Там находились, сменяя друг друга, арбалетчики.
И сидел Ламберт с гарнизоном в цитадели, предавался скуке, играм азартным, пьянству необременительному да разврату извинительному. Следил, чтобы в Редорте не дрыхли свыше положенного человеку от Бога. Надзирал за тем, чтобы в цитадели не переводился запас хлеба, сушеных яблок и рыбы, живой птицы и, главное, воды в больших бочках (ибо колодца в скале продолбить не озаботились). Гонял солдат, дабы не все были пьяны одновременно; над рыцарями же такой властью не обладал.
Было этому Ламберту сорок лет или около того. Рост имел высокий, лицо и руки костлявые, голос хриплый, обычай некуртуазный. Желтые волосы на солнце выгорели почти до белизны; лицо же загорело, как пергамент.
Ламберт считался за человека скучного. Стихов не слагал и не слушал. Да и вообще чаще молчал, чем разговаривал. С охотой обсуждал только одно: устройство осадных башен. Много размышлял над этим, неизменно дивясь — сколь изобретателен ум человеческий.
* * *
И вот однажды, в час предрассветный, неспокойный, врывается к Ламберту лучник, ужасно пучит глаза и кричит громким голосом:
— Мессир! Раймон! Раймон, мессир!..
Ламберт подпрыгивает, будто его ужалили. Он выскакивает из кровати, по неловкости наступив на спавшую с ним девицу, и поспешно облачается.
— В Редорте знают? — спрашивает.
— Еще бы не знать, коли проклятые еретики его сожгли…
Ламберт шипит, как жаровня, когда на нее плюнешь. Гремя по узкой лестнице, сбегает во двор. Лучник поспевает следом, в оба уха зудит:
— Будто ниоткуда повыскакивали… Всю ночь, должно быть, шли. А горожане отворили им ворота. Видно, ждали. Сговорились. Весь нижний город занят еретиками…
Ламберт почти не слушает. Во дворе уже седлают лошадей, разбираются по отрядам.
Во дворе уже седлают лошадей, разбираются по отрядам.
На северном склоне холма зарево — пылает Редорт. Внизу, у Роны, блестят шлемы и доспехи. Небо занимается розовым светом зари.
— Из Редорта есть кто? — кричит Ламберт наугад.
К нему подбегают двое, оба — само угрюмство. В одном Ламберт признает арбалетчика, в другом — щитоносца.
И щитоносцу-то, не дав и слова молвить, с размаху лепит по щеке: хрясь!
— Просрали Редорт, сволочи, — говорит Ламберт де Лимуа.
Арбалетчика, однако, и пальцем не касается, только взгляд тому посылает — злющий! — и спрашивает:
— Сколько их там?
— Не считал, — говорит арбалетчик.
— Что же ты делал там так долго?
— Убивал, — говорит арбалетчик, мрачнее ночи.
Ламберт дергает верхней губой — скалится.
— Не похваляйся.
И садится в седло и собирает к себе людей, думая прорваться через мятежный подол к воротам нижней городской стены.
С грохотом, с криками, щетинясь тяжелыми копьями, вонзается рыцарская конница в узкие городские улицы и растекается по холму — устремляется вниз. Следом, по расчищенным путям, бегут пешие.
Но вот передовой — длинное копье наперевес, ищет, кого бы подхватить, кого бы пронзить, из живого сделать мертвым — вдруг с криком летит в грязь вместе с запнувшейся лошадью. С хрустом ломаются кости. Доспехи только помеха; всадник и конь — оба бьются, кричат.