— Убил!.. Убил!..
Собака радостно гавкает.
— Заткнись! — вопит каноник не своим — каким-то бесстыдно петушиным голосом.
— Убил… — самозабвенно стонет Песий Бог.
— Сукин сын!
— А-а…
— Кобель!..
Песий Бог встает на четвереньки, трясет головой и вдруг, задрав ногу и помогая себе рукой, ловко пускает струю прямо на каноника. Отец Гуг едва успевает отскочить.
С безопасного расстояния каноник кричит:
— Графиня!.. Графиня умирает!
— А? — Песий Бог садится по-собачьи, склоняет голову набок. — Помирает? Уже? А где?
— В часовне!
— В вашей часовне любой помрет, — дерзит раб. — Вон, мои собаки туда и носу не кажут.
Однако поднимается на ноги и идет следом за каноником. Некоторое время глядит на Петрониллу — та как лежала в забытьи, так и лежит — и разочарованно тянет:
— Да она и не помирает вовсе. Спит она. Вам с похмелья померещилось, добрый человек.
— Отнеси ее в спальню, — говорит каноник. — Негоже на полу лежать. Застынет.
Песий Бог глядит на каноника с ухмылкой. Затем, скрестив на груди руки и с деланным смирением склонив голову, проборматывает:
— Я и забыл, добрый человек, что совершенным запрещено прикасаться к женщине, ибо сказано: «Добро человеку жены не касатися…»
Не дав канонику времени достойно ответить, наклоняется над графиней и берет ее на руки. От натуги псарь шумно пускает ветры. Каноник отмахивается и бранится.
Песий Бог осторожно оборачивает графиню лицом к себе. В прореху ее рубахи видна грудь, маленькая, остренькая.
— Вот ведь фитюлечка, — умиляется безносый раб, едва не зарываясь в прореху безобразной рожей.
Петронилла шевелится у него на руках, тихонько постанывает.
— Умаялась, — говорит Песий Бог. Разжимает стиснутый кулачок Петрониллы, отбирает у нее плеточку, сует канонику. — Заберите, добрый человек, пригодится.
Каноник ворчит сквозь зубы.
— Бедненькая, — продолжает ворковать над Петрониллой псарь, — ведь сама себя стегала, не иначе. Довели.
— Графиня — благочестивая католичка, — значительно роняет каноник. — Графиня каялась.
— В чем ей каяться-то? — недоумевает псарь, оглядывая Петрониллу. — У ней грехи как у птички.
Но каноник не в состоянии отвечать. Он не может даже запретить псарю называть себя «добрым человеком». Каноника одолевает мучительная икота, ибо накануне он, подобно остальным, был весьма невоздержан в еде и питье.
— Идите выпейте чего-нибудь, добрый человек, — советует раб. — На вас и глядеть-то больно.
— Отнеси графиню на постель, — велит каноник. — Что стоишь?
— Отнесу, отнесу, — заверяет псарь. — Похмеляйтесь без страха, все сделаю.
— Знаю я, что ты сделаешь, блудодей.
Не доверяя Песьему Богу, каноник сопровождает его до самой опочивальни. Уже в кровати, закутанная, Петронилла сонно открывает глаза. Над нею склоняются два мужских лица — туповатых, любопытствующих.
Графиня краснеет.
— Ступай вон, — говорит она Песьему Богу.
Тот лениво удаляется.
Каноник уже успел глотнуть вина. Ему уже легче думается, руки-ноги вновь приведены к порядку и слушаются, в соответствии с тем, что сказано у святого Августина: «Ум приказывает телу, и тело повинуется».
— Я заснула в часовне? — тихо спрашивает Петронилла.
— Вы были в забытьи, домна. Должно быть, вы рано пришли на молитву и молились слишком истово.
— Да. Еще затемно. Мне не спалось, отец Гуг. Думаю, это бесы одолевали меня. Такие недобрые, такие греховные мысли…
Каноник с пониманием кивает головой. Да, это, должно быть, были очень недобрые, очень греховные мысли. И очень злые бесы. Ибо трудно канонику представить себе достаточную причину для того, чтобы подняться с постели ни свет ни заря.
— Скажите мне, дочь, что это были за греховные мысли?
Видно, что Петронилла изнемогает от стыда. Каноник подбадривает ее.
— Говорите, говорите же. Раскаяние убивает грех, покаяние отгоняет бесов.
— Я каялась…
— Да, и весьма усердно. Вы стегали себя плеточкой, дочь. Ваше раскаяние было искренним, мы это видели. Но вы должны исповедаться.
— Ох, отец Гуг…
Канонику признаться во всем не так страшно, как Оливьеру. На Оливьере нет пятна. Он устрашающе чист, почти нечеловечески. Однако Петронилла сомневается во власти каноника разрешить ее от греха. В конце концов, она говорит:
— Сказано: исповедайтесь друг другу.
— Пусть это послужит вам к духовному укреплению, дочь.
— Отец Гуг, я желала смерти другому человеку.
В светлых глазах Петрониллы — долгая тоска.
Отец Гуг поражен.
— Вы? Господь с вами, домна! Все так любят вас. Вы так кротки, так всем любезны…
Она молчит. Каноник придвигается ближе, его лицо делается строгим.
— Говорите же, дочь. Кому вы желали смерти?
— Я хотела… Я молилась, чтобы Монкад и его друг Ниньо Санчес, мой жених… чтобы оба они на охоте свалились в пропасть и сломали себе шею.
* * *
Зима уныло плелась от Пиренейских гор — вниз, в долины, а оттуда уж засылала гонцов на равнину, к восходу солнца. Голая Тулуза жалась к правому берегу Гаронны под высокомерным взором, всегда устремленным на нее из Нарбоннского замка.
От холодов привычно маялись все: и воины, и женщины, и простолюдины, и монахи, и чада с домочадцами графа Симона. Раскаленная докрасна жаровня усердно согревала только одну комнату во всей башне: ту, что отведена для меньших детей. Там же проводил время второй сын симонов, Гюи, а с ним увязалась и тощенькая его подружка Аньес.