Счастливая, спит.
В мою душу закрадывается чувство нежной приязни к подруге, а уголки губ сами собой безудержно ползут вверх.
Вот уж про кого точно не скажешь «дрыхнет» — так это про Нею. Спит! Милая такая, как киска. Маленькая, хорошенькая, с аккуратной стрижечкой. Очень даже деликатно спит. Не то что наш первый пилот Змей. Тот вообще, кажется, способен отключаться в любой позе и положении: стоя, сидя, лежа и на ходу. В криокамере же развалился совершенно непринужденно, будто на любимом диване. А у Неи, между прочим, голова чуть-чуть обращена в сторону капсулы Дракона. Впрочем, ничего удивительного в том нет — у него тоже заметное отклонение в ее, симпатично-девичью сторону наблюдается. Я вздыхаю завистливо. Эх, лямур, лямур… Опять вздыхаю. Им-то хорошо, они спят! Вот посмотришь на лица друзей — и сразу становится понятно, что кому из них снится. Дине — наверняка пробирки в ее ненаглядном медотсеке да спрятанный в ящике стола томик прозы великого японца Дзюнъитиро Танидзаки. Змею — штурманское кресло и мониторы в навигационной рубке «Ники», Айму — аналитические таблицы и зубодробительно правильные математические выкладки. Крисе (уменьшительное от Кристина) — стерильный вет-биосектор. А-а-а, как они с Диной на Нимфее-6 за мной по всему кораблю гонялись, отлавливая на предмет лечения, когда я в метановом море зуб мудрости застудила! Это, если придраться, можно подвести под статью покушения на неприкосновенную особу командира! Я смеюсь над собственными воспоминаниями, но в криогеле нормального смеха не получается. Только забавное «буль, буль» — и веер красивых пузырей. Да и пусть! Все равно никто меня не видит и не слышит — все спят. Конечно, кроме нас с «Никой». Эх, жизнь моя, жестянка, да ну ее в болото… Криогелевое…
— «Ника»?
И она тут же отвечает приятным женским голосом — моим же голосом:
— Слушаю вас, капитан!
— «Ника», подскажи — сколько нам еще тут плавать осталось?
— Согласно моим данным, до посадки на Землю-1 осталось сорок семь дней.
Я демонстративно зеваю:
— Поспать бы минут шестьсот, а?..
Но слышу в ответ свои же ехидные интонации:
— Никак нельзя, не положено!
Вот черт, так и с ума сойти недолго или шизофрению заработать — двести сорок шесть лет соревноваться в остроумии с самой собой! Причем если учесть, что логика у «Ники» железная во всех отношениях, то сразу ясно становится — кто кому в наших спорах чаще всего проигрывает.
— «Ника», ну давай хоть в шахматы, что ли?
— Есть, командир. Вроде бы счет у нас после прошлой партии — сто девяносто восемь на сто тридцать два не в вашу пользу?
Тьфу ты черт! И тут она меня уела!
— Зато вы — «Ника-1», а я всего лишь «Ника-2»! — на полном серьезе утешает меня мой кибернетический двойник. Тоже мне нашлась утешительница!
— Ничего,- тайком бубню я себе под нос,- через сорок семь дней я-то пойду ножками по травке, а ты, дорогая моя язва, отправишься в утиль…
Его высокопреосвященство Кардинал очень любил эти спокойные послеобеденные часы, потому что именно после окончания дневной трапезы все обязательные церемонии заканчивались и монастырь ненадолго затихал. До самой вечерней службы. Длинные тени от священных платанов причудливо скрещивались на каменных плитах внутренней террасы, в мраморных галереях царили прохлада и нега, а старичок-привратник, заснувший в нарушение всех монастырских уставов, смешно клевал носом в своем плетеном кресле, установленном возле калитки. На заднем дворе юные послушники привычно вытаскивали из колодца ведра с водой для вечернего омовения. Иногда один из них забывался и повышал голос, и тогда все остальные дружно шикали: «Тихо ты, олух. Разве забыл — его высокопреосвященство отдыхает!» Кардинал улыбнулся и задумчиво поболтал в бокале капли драгоценного розового вина. Слава святой Нике, в такие часы отдыхал не только он — отдыхал весь монастырь. Право же, совсем не дураками были эти Древние, придумавшие волшебное слово — «сиеста»! [2]
«Э-хе-хе, труды наши праведные»,- вздохнул Кардинал, неохотно поднялся с нагретого места и подошел к открытому окну.
Монастырь стоял на вершине холма, возвышающегося над городом, поэтому вид из окна открывался самый что ни на есть великолепный. При закрытых окнах, если смотреть через золотистые витражи оконных рам, белые здания гордой столицы — Никополиса — казались именно того, благородного медно-рыжего цвета, которым, согласно старинной легенде, отливали локоны святой Ники. Мечта и мучение всех придворных дам… Кардинал иронично хмыкнул. Накануне девятьсот шестнадцатой годовщины восшествия святой Ники на небо рыжей краски, изготовляемой из редчайшей, привозимой из далеких южных провинций и поэтому невообразимо дорогой хны, было не достать даже у контрабандистов. Благородные придворные дамы скупали все и за любую цену. И чем, скажите, должны красить послушники волосы статуи святой Ники в главном храме? А то ведь так может случиться, что на праздничной службе в монастыре сама святая Рыжая Ника останется наименее рыжей, чем все присутствующие знатные дамы.
Эта мысль показалась Кардиналу до того забавной, что он не удержался и ухмыльнулся с самым крамольным видом. Затем немного смутился, повернулся к маленькой бронзовой статуэтке Рыжей Ники, стоящей на столе в его кабинете, и выжидательно замер… А ну как святая обидится? Но на лице статуэтки играла не менее ехидная ухмылка.