— Сиди, сейчас все уладим.
— Не надо…
— Сиди!
Я повернулся к столу комиссии. Чтица постепенно справлялась с волнением, но предательский румянец на щеках все еще оставался.
— Вы не могли бы повторить фрагмент?
— Я… О… Мне не хотелось бы, — честно призналась фроляйн Корн, чувствовавшая себя не менее неуютно, чем Ева.
— Вы не могли бы повторить фрагмент?
— Я… О… Мне не хотелось бы, — честно призналась фроляйн Корн, чувствовавшая себя не менее неуютно, чем Ева.
— А к чему повторение? — Суетливо встрепенулся Грюнберг. — Думаю, все члены комиссии подтвердят, что текст крайне прост, и если экзаменуемая не смогла понять его с первого раза, она вряд ли заслуживает звания…
— Экзаменуемая отлично поняла текст.
— Так почему же она молчит?
— По личным причинам. Воспитание не позволяет ей озвучить прочитанное .
— Господь с вами, Стоун, вы ведь сами знаете, текст обыкновеннейший. Вы ведь его прочли ? — повторил Ханс, ехидно улыбаясь.
Забавно, но он искренне уверен в обратном. Интересно, почему? Ах да, я же как раз перед последним фрагментом увидел завещание Доры, и, если бы не состоялось того разговора на площади, сейчас мои мысли были бы неприятно смешаны, если не спутаны, какая уж тут сосредоточенность…
Значит, твоих рук дело, герр Грюнберг?
«Конечно, моих! И сейчас ты поплатишься за свою наглость…»
— Может быть, если экзаменуемая по личным мотивам не может ответить, ответит ее куратор? Правила это допускают, не так ли?
Председатель комиссии и рад был бы с кем-то переглянуться, таким образом разделив ответственность за последствия принятого решения, но под напряженным надзором фрау Эртте не рискнул лишний раз двигать шеей.
— Да, правила позволяют. Вполне позволяют. Вы можете отвечать.
Я сел на корточки напротив уже празднующего безоговорочную победу Ханса, уперся локтями в край стола, подбородок положил на сцепленные в замок пальцы и произнес, не слишком громко, но отчетливо:
— Я, конечно, не юная, и не блондинка, но в моих губах, по странному стечению обстоятельств тоже не присутствует ни капли силикона. Правда, гораздо охотнее с твоим достоинством поработают мои пальцы, причем хватит и секунды, чтобы доставить тебя в… Вот только не знаю, берут ли в рай грешников, вынуждающих молодых девушек краснеть от стыда?
Госпожа секретарь бесстрастным тоном потребовала:
— Покажите мне последний фрагмент. Я должна внести его содержание в протокол.
— Ну что вы, что вы! — пошел на попятную Грюнберг. — Это была всего лишь шутка, так сказать, для разряжения обстановки… Фроляйн успешно сдала экзамен, и у меня нет к ней ни малейших претензий!
— Вы подпишетесь под своими словами? — с нажимом спросила фрау Эртте.
— Разумеется, подпишусь! — Ханс вскочил на ноги. — Позвольте поздравить вас, фроляйн Цилинска! С этого дня вы становитесь членом нашей большой и дружной…
— Вот уж кем-кем, а членом я становиться как-то не расположена, — угрюмо заметила Ева.
***
Блюстителя чистоты и нравственности я догнал в третьем повороте коридора, огибающего здание Коллегии по всему периметру.
— Что тебе сделала эта девушка?
Грюнберг растянул губы в слащавой улыбке и мечтательно прогнусил:
— Несколько восхитительных, великолепных, потрясающих ми… Ой, извини, ты, наверное, имеешь в виду фроляйн Цилинску?
— Несмешная шутка.
— Зато твое сегодняшнее представление произвело на всех неотразимое впечатление. Браво! — Он с расстановкой три раза хлопнул в ладоши.
Браво! — Он с расстановкой три раза хлопнул в ладоши.
— Рад, что тебе понравилось.
— Каждый раз, когда я смотрю на тебя, Джек, мне становится невыносимо горько и больно за погубленное будущее человечества. Сколько сил, выдумки и неподдельного энтузиазма такой упорный человек, как ты, тратит на удовлетворение никчемных капризов… Уму непостижимо!
Форма выражения несколько изменилась, приобретя новые акценты и оттенки, но общий смысл отрешенно-возвышенной тирады остался прежним, хорошо изученным мной за прошедшие пять лет: герр Грюнберг презирал меня всеми фибрами обожженной ненавистью души.
— И в чем же именно состоял мой последний каприз?
Ханс прислонился к стене и взглянул на меня снизу вверх. Помимо вины «выкидыша науки» в неожиданном взрыве тихого общества ройменбургских медиумов и глубокого убеждения в том, что я оставляю после себя преимущественно грязные следы, моего визави раздражали еще и вещи сугубо объективные, в частности, разница в возрасте и росте. Годами герр Грюнберг только-только приближался к сорока, что не давало достаточного превосходства над моими тридцатью тремя, а в высоту и вовсе уступал мне сантиметров двадцать.
— Этой девице нечего делать в регистре Коллегии.
— Ты забыл добавить: как и мне.
— О тебе отдельный разговор, Джек. При всей твоей… детской непосредственности, ты все-таки мужчина, к тому же проработавший несколько лет в полиции. А она?
— Фроляйн Цилинска станет хорошим сьюпом.
— Вот-вот! — Грюнберг энергично кивнул. — Ключевое слово «станет». Вопрос, так сказать, далекого будущего, а живем-то мы в настоящем! Неужели твоих мозгов не хватает на понимание этой простейшей из истин?
Обижаться на «блюстителя чистоты и нравственности» можно было только по первому, свеженькому впечатлению от знакомства, пока не становилось ясно, что он не делает исключения ни для кого, и даже с патриархами Коллегии разговаривает в том же высокомерно-наставительном тоне. Я и не обиделся. За себя. А вот за Еву…