«Ничего нет… Ничего нет… Ничего нет…»
Ту-дум. Ту-дум. Ту-дум.
А ведь он думает в том же ритме, что бьется его сердце. Как сказал доктор Шмидт? В процессе реанимации кому-то из врачей показалось, что пациент учится жить заново? Так оно и есть. Сердце удалось запустить, а вот все остальное… Его зрение и слух наверняка в норме, но он не слышит и не видит.
Это даже не кома, в коме человек продолжает мыслить, это… Да, пожалуй, доктор подобрал правильное слово.
Вакуум. Пустота. Отсутствие чего бы то ни было. За то время, пока Матиас был без сознания, он забыл, что значит осязать, обонять, видеть и прочими способами общаться с миром. Можно ли вернуть его обратно? Можно ли проткнуть этот вакуумный пузырь? Не знаю. Это и выглядит страшно, а если вдуматься в ситуацию, она становится во сто крат страшней. Новая разработка военных? Оружие, уничтожающее любого человека со стопроцентной гарантией? Не может быть. Если мои фантазии хоть краешком касаются истинного положения дел, пора…
Бежать. Подальше. Так далеко, как только смогу. Если успею. Но сначала надо проконсультироваться со специалистом.
— Да, похоже, положение безнадежное. Очень жаль.
— А стоит ли его жалеть? — Доктор Шмидт с некоторой брезгливостью посмотрел на овощеподобного резчика. — Если он убийца, можно считать это карой Господней. Он ведь убийца?
— Вне всякого сомнения. Скажите, Макс Лювиг сейчас у себя в палате?
— Хотите поговорить с ним?
— Да. Раз уж я все равно здесь.
— Он рисует. — Очки вновь покинули карман и примостились на длинном тонком носу доктора. — В парке. Вас проводить?
— Спасибо, я знаю дорогу.
Усадьбу Доннерталь, в начале прошлого века перестроенную под клинику, окружал самый настоящий парк, способный посоперничать с дворцовыми ансамблями размерами и разнообразностью растений и массой прочих достоинств, но только не ухоженностью. Нет, дорожки были тщательно вычищены и регулярно досыпались свежим речным песком, старая и больная древесная поросль своевременно вырубались, а розы укрывали к каждой зиме, то есть, обычные садовые работы велись неукоснительно и с истинно немецкой точностью. Зато все остальное… Или правильнее сказать, оставшееся?
Необыкновенная атмосфера. Газоны с разновысокой травой, создающие впечатления самосева. Клумбы, окаймленные неровно обтесанными камнями. Мшистые подножия столетних дубов и плющ, медленно, но целеустремленно перебирающийся с одной ажурной арки на другую. Гирлянды прудов с обманчиво топкими берегами. Тишина и покой, но не запустения, а дремоты: умиротворенный лик прилегшей немного отдохнуть природы, чей сон способно нарушить только одно создание. Человек. Если не научится существовать в гармонии с миром также хорошо, как это делает, например Макс.
Не знаю, с собаками его по вечерам ищут санитары или на моего приятеля давным-давно повесили радио-маячок, но отыскать бывшего доктора Лювига на просторах Доннерталя может далеко не каждый. Я могу это сделать только потому, что Макс некогда сам показывал мне свои любимые закоулки парка. Вот и сейчас он располагался в компании этюдника и корзины для пикника в одном из таких уединенных местечек, спрятавшись за начинающей желтеть ивовой изгородью.
— Привет, Макс.
— О, единственный и неповторимый! Какими судьбами? Ты редко балуешь меня визитами и, если не ошибаюсь, время следующего еще не подошло.
«Единственный и неповторимый». Макс именует меня только так с тех пор, как подтвердил за мой счет свою научную теорию, но по каким-то причинам не смог или не захотел размножить и упрочить достигнутый успех.
— Я приехал сюда по делам.
— Ааа… Ну-ну. — Он сделал вид, что потерял ко мне всякий интерес, и наклонился к подрамнику, близоруко вглядываясь в только что положенный на бумагу акварельный мазок.
М-да, с весны русые локоны стали еще длиннее, и теперь Лювиг выглядел еще богемнее, чем раньше.
М-да, с весны русые локоны стали еще длиннее, и теперь Лювиг выглядел еще богемнее, чем раньше. Просторная куртка из толстого шерстяного сукна, шарф, концы которого волочатся по земле, бархатные брюки, остроносые лакированные башмаки и особое выражение лица, можно сказать, устремленное в невидимые простому смертному дали — ни дать, ни взять, мэтр живописи в собственном загородном поместье, соизволивший запечатлеть мгновение вечного существования природы.
Впрочем, рисовать он умеет, и я точно знаю, что его работы пользуются неизменным спросом на всевозможных пейзажных салонах. А вот людей мой старый приятель не рисует. Как он сам однажды рассеянно обронил в разговоре, по той причине, что в человеке для него нет ничего загадочного и вызывающего благоговейное восхищение.
— Мне нужно поговорить с тобой.
— У тебя есть еще четверть часа, а потом у меня начнется второй завтрак, на который я тебя, уж извини, не приглашаю. Не взял достаточное количество припасов, — совершенно серьезно сказал Макс.
Вот в этой убийственной серьезности и скрывалась главная опасность общения с доктором Лювигом. Только после многих месяцев знакомства можно было сделать вывод, что беспечная улыбка означает крайнюю заинтересованность в теме беседы, а задумчивая мина — шутливое настроение.