Нет смысла думать о том, что Клариссу можно было спасти. Только если оставаться при ней денно и нощно, тщательно следя за ее сознанием и сознаниями окружающих, дабы те неосторожными словами или жестами не столкнули с горы страданий снежный ком отчаяния. Кто отважится на подобный подвиг? Кто принесет всего себя в жертву другому человеку? Уж точно не я. Потому что становиться надсмотрщиком не собираюсь. И потому что слишком жаден. Да, я скупец, и еще какой.
Я трясусь над каждой каплей собственной свободы и просто так не поделюсь ни одной. Только при соблюдении ряда непременных условий, одним из которых является… Любовь, конечно же.
Любовь. Это смертоносное оружие, как выясняется. Кларисса умерла из-за того, что один человек не любил ее, а второй не смог выпустить любовь на свет божий. Вряд ли взрослая женщина всерьез рассчитывала на нежные чувства человека младше себя, но вот откровение герра Крауса вполне могло бы… Хм, а что случилось бы, если бы он признался в любви? Ситуация вполне могла бы усугубиться, хотя… Главное в другом. Женщина почувствовала бы себя женщиной. Да, пусть с легким привкусом горечи, потому что кавалер незавиден. Да, она вряд ли ответила бы взаимностью, хотя, чем черт не шутит? В любом случае, у Клариссы появилась бы в активе одна маленькая, но очень необходимая победа, воспоминания о которой могли бы скрасить все будущие поражения.
И я снова возвращаюсь туда, откуда ушел: виновник смерти имеется, и вполне реальный, только обвинить и осудить его невозможно. Нет таких законов в царстве людей, а царство божие… Пусть Господь решает сам, кого казнить, а кого миловать. Я бы не смог вынести приговор, а потому трусливо прячусь в тени. Ты ведь не обидишься, Господи?
Морось дождя, подхваченная порывом ветра, наткнулась на мое лицо и скатилась по щекам, как слезы. Небеса тоже плачут время от времени, правда, несоленой водой. Плачут над нами, живущими и умершими, потому что видели и наши рождения, и наши смерти. Видели и ничего не могли изменить. Или не хотели? Ответом всегда будет молчание, только оно. И когда Дора Лойфель умрет, небо снова промолчит… Но почему она должна умереть? Вернее, почему она так уверена в возможности, почти неотвратимости скорой смерти?
Ряженая кукла в лимузине, говорите? Хороший отвлекающий маневр, спору нет. Стало быть, Дора всерьез опасалась за свою жизнь. Кто-то преследует мою знакомую? Но почему она не сказала об этом прямо? Почему не обратилась в полицию, не попросила защитить? Потому что не верит? Хотя, чего греха таить: очень редко полицейские успевают обезвредить преступника прежде, чем он претворит свое намерение в жизнь. Если взять серийных убийц, к примеру, то редко дело ограничивается парой-тройкой жертв. Пока эксперты и следователи пытаются найти кончик нити, чтобы размотать клубок преступления, проходит много дней, а то и лет. В любом деле нужна удача, и полицейское расследование — не исключение.
И похоже, речь идет о серийности, иначе Дора не стала бы так настаивать на чтении . Значит, были и другие смерти. Смерти сьюпов. И почему мне об этом ничего не известно? Хотя, из каких источников я мог бы узнать? Если убийства происходили в Ройменбурге, еще есть шанс услышать о них, но если где-то в других городах… Надо бы наведаться в Коллегию и поспрашивать там. У меня хоть и приостановленное членство, но не прекращенное, а значит, все права остаются при мне, кроме одного. Права работать без поручительства. А я и не рвусь возвращать себе это право, потому что работа медиума — штука нервная и неблагодарная. Как и жизнь вообще. Настолько нервная, что…
— Штайни! Ты ли это?
Искренняя радость в громком голосе и медвежьи объятия, из которых невозможно вырваться, пока они сами тебя не отпустят.
Я довольно крупный мужчина, по любым оценкам выше средних параметров, но рядом с Гельмутом Кёне выгляжу хрупкой статуэткой из любимой коллекции Роберто, хотя ростом мы примерно одинаковы. Наверное, все дело в том, как он двигается: значимо, солидно, удерживаясь на тонкой грани между тяжеловесностью и уверенностью. У меня с самого начала нашего знакомства возникло позднее подтвердившееся рядом событий подозрение, что этот рыжеватый блондин не умеет сомневаться. В принципе не умеет. Не дано это было Гельмуту ни при рождении, ни посредством воспитания, ни стараниями учителя по имени Жизнь.
Не дано это было Гельмуту ни при рождении, ни посредством воспитания, ни стараниями учителя по имени Жизнь. И честно говоря, я завидую. Немножко. Совсем чуточку.
— А ты как думаешь?
Он отодвигается на расстояние вытянутых рук, но по-прежнему не отпускает мои плечи. Вглядывается повнимательнее в мое лицо, смешно хмурится, щурится, задумчиво цокает языком и, наконец, выносит вердикт:
— Думаю, ты.
И мы смеемся. Вместе. Я — чуть смущенно, Гельмут — заливисто, как говорится, во всю глотку. С одной стороны, стесняться мне нечего, потому что неприкосновенность личной жизни в Ройменбурге чтится свято, но с другой…
Гельмут всегда был бунтарем, наверное, этого требовала кровь, доставшаяся ему в наследство. Кем были предки Кёне, история и сама семья умалчивают, но вряд ли они занимались мирным фермерством или ремеслами, скорее, грабили торговые обозы на море и на суше или нанимались во все европейские армии по очереди, чтобы дезертировать при первой же задержке жалованья. Но если предыдущие поколения этой семьи нашли в себе смирение жить, не выделяясь на фоне сонного общества предместий, то Гельмут, словно в противовес, начудил больше необходимого, в частности, отказавшись стать гражданином Ройменбурга. Нарочно сбежал подальше, и, несмотря на отчаянные поиски и уговоры родных, вернулся в город ровно через час после истечения установленного срока. Но на этом бунтарство не закончилось, к унынию родственников и головной боли магистрата, потому что Кёне стал ярым правозащитником. Защищал всех от всех, что называется, только свистни. К чести Гельмута можно было сказать только одно, но очень весомое: он никогда не продавался. Любое участие в митингах, шествиях, противостояниях и прочих общественных возмущениях проходило у него спонтанно и искренне, от всей души. Собственно, за это его и любили многочисленные революционно настроенные девушки и их матери. И даже странно было сознавать, что в свои тридцать Кёне все еще оставался ни разу не женатым и совершенно бездетным.