Не успели мы и глазом моргнуть, как они уже показались меж фургонов, радостно крича:
— Состязание! Состязание!
Скоро, к моему неудовольствию, значительное число тачаков — женщин, мужчин и их рабов уже толпилось около расчищенного под состязание участка. Условия ставок определились довольно быстро.
В толпе, кроме тачаков и их рабов, было несколько кассаров, один или два воина-паравачи и даже один из катайев. Даже рабыни в толпе выглядели как равные прочим. Через минуту ставки были уже сделаны.
Тачаки не отличались в этом от большинства горианских жителей — здесь все обожали пари. Ни для кого не было тайной, что тачак мог поставить все свое стадо босков на результат одного забега каийл; целая дюжина рабынь могла поменять господина изза какой-нибудь мелочи типа направления, в котором полетит или не полетит та или иная птица, или из-за неугаданного числа семечек в тоспите.
Обе девушки Альбрехта стояли в стороне, глаза их сияли, они старались вести себя скромно и не смеяться. Некоторые рабыни из толпы смотрели на них с плохо скрываемой завистью. Для девушки стоять в качестве ставки в тачакских состязаниях — большая честь. К моему удивлению, Элизабет Кардуэл тоже, казалось, радовал такой поворот событий, хотя я с трудом мог понять почему. Она подошла ко мне и, привстав на цыпочки в своих меховых сапожках, взялась за стремя:
— Ты выиграешь, — шепнула она, сверкнув глазами.
Мне бы её уверенность! Я был вторым всадником после Камчака, как и Альбрехт был вторым после Конрада у кассаров.
Быть первым всадником — большая честь. Стать первым всадником может любой — все зависит от искусства владения оружием, ловкости и силы. В общем, нетрудно понять, что первый всадник — наиболее опытный и искусный воин.
Я довольно искренне возблагодарил судьбу за то, что она дала мне возможность в свободное от охраны стад время изучить с Камчаком все виды тачакского оружия и вдоволь напрактиковаться в столь важном для воина искусстве, как искусство владения любым оружием. Камчак был прекрасным наставникомнередко часами, до самой темноты он разъяснял мне все тонкости обращения с такими суровыми, но нежно любимыми им игрушками, как копье, кайва и бола. Я также обучился бросать лассо и пользоваться тачакским луком — легкие, коротким в сравнении с обычным горианским луком или арбалетом, но не менее грозным оружием, предназначенным для стрельбы с седла и потому обладающим большей убойной силой при использовании с близкого расстояния — особенности его позволили тачакам выработать особую тактику ведения боя, когда стрелы посылались с небольшого расстояния, но непрерывно, одна за другой, сплошным потоком. Но более всего, пожалуй, мне понравился хорошо сбалансированный седельный нож — кайва. Примерно с фут длиной, с обоюдоострым лезвием, он скорее напоминал массивный пиратский кинжал со старинных гравюр Гюстава Доре. Признаюсь не без гордости, что приобрел неплохой навык в его использовании — со ста шагов я безошибочно попадал в подброшенный тоспит и с тех же ста шагов мог без труда проткнуть дисковидную мишень из шкуры боска четырех дюймов в диаметре, укрепленную на двух воткнутых кверху острием копьях.
Камчак, если верить ему, был доволен моими успехами. Я, разумеется, был тоже вполне доволен своими успехами. «Н-да, — со вздохом подумал я, — приобрел я какие-либо навыки в овладении сим грозным оружием или нет, покажет сегодняшний день… и на месте Элизабет я бы так не радовался».
Соревнования обещали быть захватывающими.
В какой-то момент в толпе я заметил смуглое красивое лицо Херены — девушки из первого фургона. Я помнил её по первому дню, проведенному мной в лагере тачаков, когда, на полном скаку вылетев из-за повозок верхом на каийле, она едва не сбила нас с Камчаком. Она и сегодня возвышалась над всеми, восседая в седле каийлы. Херена была очень привлекательной и норовистой девушкой с прекрасными черными глазами, сияющими на смуглом, лучившемся здоровьем лице, и даже тонкое золотое продетое в нос кольцо ничуть не умаляло, а лишь подчеркивало её явную, хоть и несколько вызывающую красоту. Она, как и другие подобные ей девушки, с детства была всеобщей любимицей, а следовательно, чуть повзрослев, превратилась в безнадежно испорченную безоговорочным потаканием всем своим прихотям и капризам красавицу. В приватной беседе Камчак однажды пояснил мне, что подобные девушки столь не похожи на прочих тачакских женщин, что служат ставками в играх Войны Любви. «Тарианские воины, — сказал он мне, — наслаждаются такими женщинами, дикими девушками народов фургонов».
Толпа зашумела, и в давке к стремени гордой красавицы прижали светловолосого голубоглазого юношу, чье нежное лицо не было отмечено традиционными тачакскими шрамами. Херена злобно зашипела и дважды наотмашь ударила его кожаной плетью.
На шее юноши проступила кровь.
— Раб, — презрительно процедила Херена.
Он гневно сверкнул очами:
— Я не раб. Я — тачак.
— Раб, да ещё дрянной, — оскорбительно рассмеялась она, — клянусь, под своими мехами ты носишь кес!
— Я — тачак, — едва сдерживая гнев, повторил юноша и отвернулся.