Я вошел в фургон и приблизился к девушке.
— Не смотри на меня! — воскликнула она, отворачиваясь так, чтобы свет не падал ей на лицо, и закрывая его руками.
Я развернул к себе её ошейник; от него тянулась тонкая металлическая цепь. На девушке был сирик, которого под накидкой я сразу не заметил. Цепь от ошейника свисала вдоль тела, соединялась с ножными кандалами и заканчивалась на вделанном в стену кольце. На тарианском ошейнике девушки были выгравированы четыре рога боска и символ города Коро-ба, который Камчак велел использовать как мой личный знак. Надпись на кольце гласила: «Я — женщина Тэрла Кэбота». Я поправил на девушке ошейник и отошел к дальней стене фургона: хотелось побыть одному и подумать.
Однако тут же мелодично зазвенели цепи на ногах у девушки, пристально вглядывающейся мне в лицо — Что там написано? — спросила она.
Я не ответил.
— Чей это фургон? — взмолилась она.
Я хмуро посмотрел на нее, и она тут же прикрыла лицо рукой, стараясь при этом, чтобы шелковая накидка плотнее окутывала её тело. Цепи, охватывающие её запястья, тянущиеся к щиколоткам и дальше к кольцу в стенке фургона, вызывали во мне ненависть Над прижатой к лицу ладонью блестели наполненные страхом глаза девушки.
— Чей это фургон?
— Мой, — ответил я.
Девушка замерла от неожиданности.
— Нет, не может быть, — выдавила она из себя. — Это фургон какого-то командира, он командует тачакской тысячей.
— Я и есть этот командир, — ответил я.
Она провела рукой по лицу, словно пытаясь отогнать от себя сон.
— А что написано у меня на ошейнике?
— Что ты — девушка Тэрла Кэбота.
— Твоя девушка?
— Да.
— Значит, я — твоя рабыня?
— Да. — Она не в силах была больше произнести ни слова.
— Да, ты принадлежишь мне, — подтвердил я.
Из глаз у неё потекли слезы, оставляя на шелковой накидке мокрые пятна, но она так и продолжала стоять не в состоянии их остановить.
Я опустился рядом с ней на колени.
— Все хорошо, Элизабет. Все уже позади, — постарался я её успокоить — Тебе больше не будут причинять боль. Ты больше не рабыня. Ты свободна.
Я нежно взял её скованные цепями руки и отвел их от её лица. Она попыталась отвернуться.
— Пожалуйста, не смотри на меня, Тэрл, — пробормотала она.
В носу у нее, как я догадывался, поблескивало крохотное изящное золотое колечко, подобающее каждой тачакской женщине.
— Не смотри на меня, — взмолилась она, — прошу тебя!
Я осторожно приподнял ладонями её тонкое лицо, обрамленное мягкими темными волосами, и с нежностью вгляделся в этот высокий лоб, чудесные, полные слез глаза и дрожащие губы, над которыми тускло поблескивало золотое тачакское колечко.
— Оно тебе очень идет, — сказал я.
Девушка подавила подступившие рыдания и прижалась лицом к моему плечу.
— Они привязывали меня к колесу, — пробормотала она.
Я утопил ладонь в её густых волосах и плотнее прижал её голову к своей груди.
— Они поставили у меня на теле клеймо! — едва слышно выдохнула она.
— Теперь все уже позади, Элизабет, — сказал я. Все уже кончилось. Ты свободна.
Она подняла свое мокрое от слез лицо.
— Я люблю тебя, Тэрл Кэбот, — прошептала она.
— Нет, — с грустью ответил я, — не любишь.
Она снова уронила голову мне на плечо.
— Но ты не хочешь меня, — едва сдерживая рыдания, бормотала она. — Ты никогда меня не хотел!
Я промолчал.
— И вот теперь, — с горечью продолжала она, Камчак отдал меня тебе. Именно потому, что я тебе безразлична! Он такой жестокий! Жестокий!
— Мне кажется, Камчак в данном случае больше думал о тебе, — возразил я. — Он считал, что отдает тебя другу.
Она отстранилась от меня в полном изумлении.
— Неужели это возможно? — удивилась она. — Этот человек избивал меня плетью!
Она опустила глаза, боясь встретиться со мной взглядом.
— Тебя избили, потому что ты хотела убежать, пытался объяснить я. — Обычно женщину за подобную провинность калечат или бросают на растерзание слину. То, что тебя наказали лишь плетьми, доказывает мне и, возможно, тебе тоже, что он считается с твоим положением.
Она по-прежнему боялась поднять голову.
— Он опозорил меня, — продолжала она. — Я себя ненавижу после всего, что было! Я не чувствую себя женщиной!
— Теперь все уже позади, — пытался я её успокоить.
Толстый ковер у нас под ногами чуть не промокал от слез девушки.
— А вот прокалывание ушей, — старался я перевести разговор на другую тему, — тачаки рассматривают как варварский обычай, занесенный к их девушкам тарианцами.
Элизабет подняла глаза; колечко у неё в носу заиграло золотистыми огоньками.
— У тебя уши проколоты? — спросил я.
— Нет, — ответила она, — но многие из моих подруг в Нью-Йорке прокалывают.
— Но ведь тебе это не кажется таким уж безобразным? — поинтересовался я.
— Нет, — слабо улыбнулась она.
— А попробуй сказать об этом тачакам, — предложил я. — Они даже тарианским рабыням не позволяют носить серьги в ушах. А тачакскую девушку больше всего страшит то, что, попав в руки тарианцев, она распростится с непроколотыми ушами.
А тачакскую девушку больше всего страшит то, что, попав в руки тарианцев, она распростится с непроколотыми ушами.
Элизабет сквозь слезы улыбнулась.
— К тому же колечко всегда можно снять, — продолжал я свои увещевания. — Растянуть и вытащить Остается лишь крохотная дырочка в носу, которую даже не всегда заметишь.