Мы с Камчаком остановились у помоста, где тарианские рабы — очевидно, бывшие офицеры из гарнизона защитников города — сняли с нас сандалии и омыли наши ноги водой. После этого мы вошли под навес и остановились перед восседающим с сонным выражением на лице убаром.
Хотя помост был роскошен, а богатство украшающих его шкур и ковров не поддавалось описанию, я увидел, что сам Катайтачак восседает на разостланном на полу довольно скромном грубой выделки сером сложенном полотне; именно оно являлось царственным троном убара тачаков.
Катайтачак поднял голову и окинул нас сонным взглядом. Череп его был гладко выбрит, за исключением заплетенной в косицу пряди волос на затылке.
Убар тачаков оказался довольно крупным мужчиной с небольшими, коротковатыми для его фигуры ногами.
Убар тачаков оказался довольно крупным мужчиной с небольшими, коротковатыми для его фигуры ногами. Глаза его окружала целая сеть морщин, а смутлую задубевшую на ветрах кожу щек избороздили глубокие и грубые складки. Хотя убар сидел по пояс обнаженным, на плечи ему была наброшена расшитая золотом накидка из шкуры боска, усеянная драгоценными камнями, а с шеи на толстой цепи с нанизанными на ней клыками слина свисал золотой медальон с изображением четырех рогов боска. Просторные кожаные шаровары были заправлены в подбитые мехом сапоги, а на поясе виднелись богато , расшитые ножны со вложенной в них канвой. Рядом, справа от него, очевидно как символ его власти, лежала свернутая в кольцо плеть.
С отсутствующим видом Катайтачак потянулся к стоящей тут же небольшой золотой коробочке и вытащил из неё свернутый трубочкой сушеный лист канды.
Интересно отметить, что, хотя корни канды, растущей повсеместно в полупустынных районах Гора, довольно ядовиты, высушенные листья этого растения относительно безвредны и жевание или же сосание их является весьма почитаемым среди обитателей южного полушария Гора занятием.
Катайтачак, не спуская с нас глаз, засунул кончик свернутого сухого листа в рот и начал очень медленно его жевать. Он не произнес ни слова, молчал и Камчак. Мы опустились перед убаром на помост и сели, скрестив ноги. Я обратил внимание, что среди присутствующих на помосте сидели только мы втроем. Мне было приятно, что аудиенция августейшей особы убара не потребовала с нашей стороны проявления какого-либо пресмыкания или самоуничижения. Очевидно, некогда убар тоже был воином, умело управлявшимся с каийлой, кайвой и копьем: поднявшись по общественной лестнице, такие люди обычно не любят излишней церемонности.
Я чувствовал, что прежде этому человеку также приходилось проделывать ежедневные переходы по шестьсот пасангов, не покидая седла и обходясь лишь глотком воды да куском вяленого мяса. Он, несомненно, был так же быстр, как его кайва и копье, и видел немало сражений и суровых степных зим. Были на его счету и поединки с дикими животными и не менее беспощадными врагами, из которых ему удалось выйти живым, — такому человеку, конечно, не нужны подобострастные церемонии, таким человеком, я чувствовал, и был Катайтачак, убар тачаков.
Однако, глядя на него, я также чувствовал и то, что давно уже этот человек не садился в седло каийлы, не держал в руке кайву и копье, не охотился и не шел впереди своего войска в атаку. Некогда суровые черты его лица сгладились, щеки одрябли, уголки губ почернели от частого употребления листьев канды, а глядящие на нас глаза потеряли прежний блеск. Не будет больше для него бешеных в своем азарте гонок на каийле по бескрайней, тронутой морозцем степи, не будет смертельньк поединков с превосходящим по силе и ловкости противником, не будет бессонных ночей в седле под открытым, усеянным звездами небом.
Мы с Камчаком терпеливо ждали, пока лист канды не будет сжеван до конца.
Покончив с сухим листом, Катайтачак протянул руку, и человек — не из племени тачаков, а одетый в зеленую тунику касты медиков — немедленно подал ему кубок из выдолбленного рога боска. С явным отвращением на лице Катайтачак осушил кубок и раздраженно отшвырнул его в сторону.
После этого он несколько приободрился и уже с большим вниманием взглянул на Камчака. щин, был надет только сирик. Камчак подал мне знак. — Говори,- приказал я девушке.
Она медленно подняла голову и, дрожа всем телом, едва слышно произнесла:
— Я — кейджера.
Катайтачак казался удовлетворенным. — Это единственное, что она знает по-гориански, — сообщил ему Камчак. — Для начала и этого достаточно,- заметил Катайтачак и обернулся к охраннику.
— Вы кормили ее? — спросил он.
Воин утвердительно кивнул. — Хорошо,- сказал Катайтачак.- Рабыне следует быть сильной.
После этого последовали расспросы девушки, в которых я — вряд ли следует об этом даже говорить — выступал в качестве переводчика.
Расспросы Элизабет Кардуэл, к моему удивлению, вел почти исключительно Камчак, а не Катайтачак Вопросы Камчака отличались точностью и дотошностью; он нередко задавал один и тот же вопрос в разной форме, по-видимому связывая между собой ответы девушки, сопоставляя их и делая в уме соответствующие выводы. Из разрозненных деталей он составлял стройную систему, сплетая вокруг девушки тончайшую, едва уловимую сеть. Он моментально подмечал малейшие колебания, малейшую заминку в её ответах, и эти, казалось бы, мелочи зачастую лучше самих ответов девушки рассказывали Камчаку о том, что он хотел услышать Я восхищался его умом.