— Зачем ты пришел сегодня ночью в фургон?
— За вином, я тебе уже говорил.
Она опустила глаза.
Какое-то время мы молчали.
— Я счастлива, что это именно твой фургон, — наконец нарушила она молчание.
Я окинул её задумчивым взглядом, усмехнулся и снова погрузился в свои мысли.
Я окинул её задумчивым взглядом, усмехнулся и снова погрузился в свои мысли.
Интересно, что будет с Элизабет? Она, напомнил я себе, не горианка, она — бывшая жительница Земли. Она не принадлежала к тарианцам или тачакам, она неспособна была даже прочесть надпись на их языке. Для любого жителя планеты она оставалась хорошенькой дикаркой, годящейся лишь для того, чтобы носить ошейник своего хозяина. И тем не менее сложно даже себе представить, насколько она ранима. Не имея защитника, она будет совешенно беспомощна. Даже горианка вне стен родного города, не имея рядом человека, способного её защитить, недолго сумеет избегать опасности оказаться закованной в цепи. Даже крестьяне вылавливают таких женщин и используют их для работ на полях или по дому, пока не продадут их первому попавшемуся работорговцу. Нет, мисс Кардуэл необходим защитник, покровитель. Но уже завтра я могу погибнуть под стенами дома Сафрара. Как сложится после этого её судьба? А кроме того, напомнил я себе, у меня свое дело, свое задание, и как воин я не могу связывать себя с женщиной, ни с рабыней, ни со свободной.
Спутником Элизабет в этом мире могут быть только ошейник и цепи. Грустно это сознавать. Приходилось признать, что лучше бы Камчак не отдавал мне этой девушки.
Голос её прервал мои невеселые размышления.
— Странно, что Камчак не продал меня, — сказала она.
— Может, ещё продаст, — утешил я её.
Она рассмеялась.
— Может быть, — согласилась она, пригубив бокал. — Все может быть, Тэрл Кэбот.
— Это верно.
— И все же почему он меня не продал?
— Не знаю.
— Почему он отдал меня тебе?
— Я действительно не знаю.
А в самом деле, почему Камчак отдал эту девушку именно мне? Слишком много вещей в последнее время вызывали у меня удивление, и я невольно вернулся мыслями к загадкам этой планеты, к Камчаку, к тачакам и ко всему тому, что так отличается от нашего с Элизабет прежнего мира.
Я задумался, почему Камчак вдел кольцо в нос этой девушки, подверг её клеймению и одел обычной кейджерой? Действительно ли только потому, что она вызвала его гнев попыткой убежать из его фургона, или на то была ещё какая-то причина? И почему он подверг её наказанию — возможно, относительно жестокому — именно в моем присутствии? Думаю, таким образом он заботился о девушке. Ведь после этой демонстрации он отдал её мне, а мог отдать любому из своих воинов. Он сказал, что это ради её же блага. Почему же он так поступил? Или ради меня?
Или ради нее?
Элизабет наконец осушила свой бокал. Она встала, сполоснула бокал и поставила его на место. Затем опустилась на колени у дальней стенки фургона, распустила ленту и встряхнула волосами. После этого она принялась разглядывать себя в зеркальце, поворачиваясь то так, то этак. Я был изумлен. Теперь она рассматривала золотое колечко в носу не как уродство, а как основное свое украшение. Она повыше взбила волосы и, стоя на коленях, выпрямила спину, как настощая горианка. Камчак не позволил ей обрезать волосы; теперь, когда она считает себя женщиной свободной, она, думаю, скоро захочет их укоротить.
Если так, я буду об этом искренне сожалеть; длинные, густые волосы всегда казались мне главным украшением женщины.
Внезапно мне подумалось, что я понял Камчака!
Он действительно любил эту девушку!
— Элизабет, — отвлек я её от прихорашивания.
— Да? — откликнулась она, опуская зеркальце.
— Думаю, я знаю, почему Камчак отдал тебя мне, помимо, конечно, того факта, что считал, будто я смогу использовать хорошенькую женщину для ведения хозяйства.
Она рассмеялась.
— Я рада, что он так поступил, — призналась она.
— Вот как? — выразил я свое удивление.
Она улыбнулась и снова погляделась в зеркальце.
— Конечно. Кого ещё он мог найти достаточно глупого, чтобы меня освободить?
Какое-то время я не мог вымолвить ни слова.
— Так почему он так сделал, как ты думаешь? — поинтересовалась она.
— На Горе считается, что только женщина, познавшая всю глубину рабства, может быть по-настоящему свободной.
— Я не уверена, что до конца понимаю это.
— Здесь, очевидно, дело не в том, действительно ли женщина свободна или является рабыней; не в самих надетых на неё цепях, ошейниках или клейме.
— А в чем же?
— Вероятно, считается, что только женщина, в высшей степени подчиняемая чужой воле, способная себя подчинить, полностью отдаться, раствориться в мужских объятиях, может быть настоящей, истинной женщиной, и, являясь таковой, она, следовательно, является свободной.
Элизабет рассмеялась.
— Эта точка зрения не для меня; я, в конце концов, американка — свободная женщина! — заявила она.
— Я говорю не об ошейнике и цепях.
— Нет, все это только глупая теория.
— Может, и так.
— Я нисколько не уважаю женщин, способных полностью отдаться мужчине, — встряхнула она головой — Это меня не удивляет, — признался я.
— Женщина — такая же личность, как мужчина, ничуть не меньше — Мне кажется, мы говорим о разных вещах.