А Фарфуркис слушал задумчиво, откинувшись на спинку кресла, уставив
неподвижный взгляд в низкий сводчатый потолок.
Изобретатель уже давно замолчал, но все оставались неподвижны, словно
продолжали вслушиваться в глубокую средневековую тишину, мягким бархатом
повисшую под скользкими сводами. Потом Лавр Федотович поднял голову и
встал.
— По закону и по всем правилам я должен был бы говорить последним, —
начал он.
— Но бывают случаи, когда законы и правила оборачиваются против своих
адептов, и тогда приходится отбрасывать их. Я начинаю говорить первым,
потому что мы имеем дело как раз с таким случаем. Я начинаю говорить
первым, потому что не ожидаю и не потерплю никаких возражений…
Теперь слушал изобретатель, — неподвижный, как изваяние, рядом со
своим Големом, рядом со своим чудовищным железным Оракулом, во чреве
которого медленно возгорались и гасли угрюмые огни.
— Мы — гардианы науки, — продолжал Лавр Федотович, — мы — ворота в ее
храм, мы — беспристрастные фильтры, оберегающие от фальши, от легкомыслия,
от заблуждения. Мы охраняем посевы знаний от плевел невежества и ложной
мудрости. И пока мы делаем это, мы не люди, мы не знаем снисхождения,
жалости, лицеприятия. Для нас существует только одно мерило: истина.
Истина отдельна от добра и зла, истина отдельна от человека и
человечества, но только до тех пор, пока существуют добро и зло, пока
существует человек и человечество. Нет человечества — к чему истина? Никто
не ищет знаний, значит — нет человечества, и к чему истина? Есть ответы на
все вопросы, значит — не надо искать знаний, значит — нет человечества, и
к чему же тогда истина? Когда поэт сказал: «И на ответы нет вопросов», —
он описал самое страшное состояние человеческого общества — конечное его
состояние… Да, этот человек, стоящий перед нами, — гений. В нем воплоще-
но и через него выражено конечное состояние человечества. Но он убийца,
ибо он убивает дух. Более того, он страшный убийца, ибо он убивает дух
всего человечества. И потому нам больше не можно оставаться
беспристрастными фильтрами, а должно нам вспомнить, что мы — люди, и как
людям нам должно защищаться от убийцы. И не обсуждать должно нам, а
судить! Но нет законов для такого суда, и потому должно нам не судить, а
беспощадно карать, как карают охваченные ужасом. И я, старший здесь,
нарушая законы и правила, первый говорю: смерть!
— Смерть человеку и распыление машине, — хрипло сказал полковник.
— Смерть — человеку… — медленно и как бы с сожалением проговорил
Хлебовводов. — Распыление — машине… и забвение всему этому казусу. — Он
прикрыл глаза рукой.
Фарфуркис выпрямился в кресле, глаза его были зажмурены, толстые губы
дрожали. Он открыл было рот и поднял сжатый кулачок, но вдруг помотал
головой и капризно произнес:
— Ну, товарищи.
Он открыл было рот и поднял сжатый кулачок, но вдруг помотал
головой и капризно произнес:
— Ну, товарищи… ну куда это мы с вами заехали, в самом деле? Нельзя
же так.
— Грррм, — произнес Лавр Федотович, ворочая шеей.
Хлебовводов, смутно видимый в сгустившихся сумерках, сунулся носом в
большой клетчатый платок и проговорил невнятно:
— Свет зажечь, что ли, пора? Засиделись мы нынче.
Комендант сейчас же сорвался с места и включил свет. Все зажмурились,
а мотокавалерийский полковник всхрапнул и проснулся.
— Как? — произнес он дребезжащим голосом. — Уже? Я за то, чтобы это
продвинуть… продвинуть. Мотокавалерия все решает. Пики… шашки…
клиренс подходящий… Засекается на левую заднюю, но это устранимо…
устранимо… Так что мое мнение — продвинуть.
— Грррм, — сказал Лавр Федотович и уставился мертвым взглядом в
«ремингтон». — Выражая общее мнение, постановляю: данное дело номер сорок
второе считать рационализированным. Переходя к вопросу об утилизации,
предлагаю товарищу Зубо огласить заявку.
Комендант принялся торопливо листать дело, а тем временем профессор
Выбегалло выбрался из-за своего стола, с чувством пожал руку сначала
старикашке, а затем, прежде чем я успел увернуться, и мне тоже. Он сиял. Я
не знал, куда деваться. Я не смел оглянуться на ребят. Пока я тупо
размышлял, не запустить ли мне «ремингтоном» в Лавра Федотовича, меня
схватил старикашка. Он, как клещ, вцепился мне в шею и троекратно
поцеловал, оцарапав щетиной. Не помню, как я добрался до своего стула.
Помню только, что Витька сказал мне: «Дубина прекраснодушная». Роман вытер
мне нос платком, а Эдик шепнул: «Эх, Саша! Ну, ничего, с кем не бывает…»
Между тем комендант перелистал все дело и жалобным голосом сообщил,
что на данное дело заявок не поступало. Фарфуркис тотчас заявил протест и
процитировал статью инструкции, из которой следовало, что рационализация
без утилизации есть нонсенс и может быть признана действительной лишь
условно. Хлебовводов начал орать, что эти штучки не пройдут, что он деньги
даром получать не желает и что он не позволит коменданту отправить коту
под хвост четыре часа рабочего времени. Лавр Федотович с видом одобрения
продул папиросу, и Хлебовводов взыграл еще пуще.
— А вдруг это родственник моему Бабкину? — вопил он. — Как это так —
нет заявок? Должны быть заявки! Вы только поглядите, старичок какой!
Фигура какая самобытная, интересная! Как это мы будем такими старичками
бросаться?
— Народ не позволит нам бросаться старичками, — заметил Лавр
Федотович. — И народ будет прав.
— Вот именно! — рявкнул вдруг Выбегалло. — Именно народ! И именно…
эта… не позволит, значить! Как же это нет заявок, товарищ Зубо? На
Черный Ящик у вас заявочка есть? Есть! Как же вы говорите, что нет?
Я обомлел.