— Спать нужно ночью, а днем нужно работать.
Комендант в отчаянии принялся раздеваться. Действительно, иного
выхода у него не было. Хлебовводов и Фарфуркис висели над ним, сверкая
оскаленными клыками, а Лавр Федотович уже давно начал медленно
поворачивать голову в его сторону. Я спросил коменданта, умеет ли он
плавать. Выяснилось, что нет, не умеет, но это ему все равно. «Ничего, —
кровожадно сказал Хлебовводов. — На дутом авторитете выплывет.» Я
осторожно высказал сомнение в целесообразности предпринимаемых действий.
Комендант, несомненно, утонет, сказал я, и есть ли необходимость в том,
чтобы Тройка брала на себя несвойственные ей функции, подменяя собой
станцию спасения на водах. Кроме того, напомнил я, в случае утонутия
коменданта задача все равно останется невыполненной, и логика событий под-
сказывает нам, что тогда плыть придется либо Фарфуркису, либо
Хлебовводову.
Фарфуркис возразил на это, что вызов дела является функцией и
прерогативой представителя местной администрации, а за отсутствием
такового — функцией научного консультанта, так что мои слова он
рассматривает как выпад и как попытку валить с больной головы на здоровую.
Я заявил в ответ, что здесь и сейчас я выступаю не столько в качестве
научного консультанта, сколько в качестве водителя казенного автомобиля,
от коего не имею права удаляться далее чем на двадцать шагов… «Вам
следовало бы помнить приложение к Правилам движения по улицам и дорогам, —
заметил я укоризненно, ничем особенно не рискуя. — А именно — параграф
двадцать первый такового».
Наступило тягостное молчание. Черная ручка от зонтика по-прежнему
неподвижно маячила на горизонте. Все с трепетом следили, как медленно,
словно трехствольная орудийная башня линейного крейсера, поворачивается в
нашу сторону голова Лавра Федотовича. Все мы были на одном плоту, и никому
из нас не хотелось залпа.
— Господом нашим… — не выдержал комендант. Он уже стоял на коленях
в одном белье. — Спасителем Иисусом Христом!.. Не боюсь я плыть и утонуть
не боюсь!.. Но ей-то что, Лизке-то… У ей хайло, что твои ворота!..
Глотка у ей, что твое метро! Она не меня, она корову может сглотнуть, как
семечку!.. Спросонья-то…
— В конце концов, — несколько нервничая, произнес Фарфуркис, — зачем
нам ее звать? В конце концов, и отсюда видно, что никакого интереса она не
представляет. Я предлагаю ее рационализировать и за ненадобностью
списать…
— Списать ее, заразу! — радостно подхватил Хлебовводов. — Корову она
может сглотнуть, подумаешь! Тоже мне, сенсация! Корову и я могу сглотнуть,
а ты вот от этой коровы добейся… пятнадцать поросят, понимаешь, добейся,
вот это работа!
Лавр Федотович наконец развернул главный калибр.
.. пятнадцать поросят, понимаешь, добейся,
вот это работа!
Лавр Федотович наконец развернул главный калибр. Однако вместо дикой
орды враждующих индивидуумов, вместо гнезда кипения противоречивых
страстей, вместо недисциплинированных, подрывающих авторитет Тройки,
пауков в банке, он обнаружил перед собою, в перекрестии прицела,
сплоченный рабочий коллектив, исполненных энтузиазма и делового рвения
сотрудников, горящих единым стремлением: списать заразу Лизку и тут же
перейти к следующему вопросу. Залпа не последовало. Орудийная башня
развернулась в обратном направлении, и чудовищные жерла отыскали на
горизонте ничего не подозревающую ручку от зонтика.
— Народ… — донеслось из боевой рубки. — Народ смотрит вдаль. Эти
плезиозавры народу…
— Не нужны! — выпалил Хлебовводов из малого калибра — и промазал.
Выяснилось, что эти плезиозавры нужны народу позарез, что отдельные
члены Тройки утратили чувство перспективы, что отдельные коменданты,
видимо, забыли, чей хлеб они едят, что отдельные представители нашей
славной научной интеллигенции обнаруживают склонность смотреть на мир
через черное стекло и что, наконец, дело номер восемь впредь до выяснения
должно быть отложено и пересмотрено позже — в один из зимних месяцев,
когда до него можно будет добраться по льду. Других предложений не было,
вопросов к докладчику — тем более. На том и порешили.
— Перейдем к следующему вопросу, — объявил Лавр Федотович, и
действительные члены Тройки, толкаясь и выдирая друг у друга клочья
шерсти, устремились к заднему сиденью. Комендант торопливо одевался,
бормоча: «Я же тебе это припомню… Лучшие же куски отдавал… Как дочь
родную… Скотина водоплавающая…»
Затем мы двинулись дальше по проселочной дороге, ведущей вдоль берега
озера. Дорога была страшненькая, и я возносил хвалу небесам, что лето
стоит сухое, иначе тут бы нам был и конец. Однако хвалил я небеса
преждевременно, потому что по мере приближения к болоту дорога все чаще
обнаруживала тенденцию к исчезновению и к превращению в две поросшие
осокой сырые рытвины. Я врубил демультипликатор и прикидывал физические
возможности своих спутников. Было совершенно ясно, что от толстого,
дряблого Фарфуркиса проку будет немного. Хлебовводов выглядел мужиком
жилистым, но непонятно было, оправился ли он в достаточной степени после
желудочного удара. Лавр же Федотович вряд ли даже соизволит вылезти из
машины. Так что действовать в случае чего придется мне с комендантом,
потому что Эдик не станет себя, наверное, обнаруживать ради того только,
чтобы вытолкнуть из грязи девятисоткилограммовую машину с грузным
Вунюковым на борту.