Эдик
что-то горячо и красиво говорил о разуме, об экономической реформе, о
добре, о роли интеллигенции и государственной мудрости присутствующих.
Присутствующие слушали его внимательно, но с неудовольствием, а
Хлебовводов при этом ерзал и поглядывал на часы. Роман и Витька застыли в
каких-то нелепых и даже жутких позах, — я подумал сначала, что их, обоих
разом, разбил радикулит: оба они были потные, над Витькой столбом
поднимался пар, а более слабый в коленках Роман тихонько постанывал и
кряхтел от напряжения. Они держали Печать, милые друзья мои! Спасали меня,
дурака и слюнтяя, от беды, которую я сам накачал себе на голову… Надо
было что-то делать. Надо было что-то немедленно предпринимать.
— В-седьмых, наконец, — рассудительно говорил Эдик, — любому
специалисту, а тем более такой авторитетной организации, должно быть ясно,
товарищи, что так называемый Черный Ящик есть не более чем термин теории
информации, ничего общего не имеющий ни с определенным цветом, и с
определенной формой какого бы то ни было реального предмета. Менее всего
Черным Ящиком можно называть данную пишущую машинку «ремингтон» вкупе с
простейшими электрическими приспособлениями, которые можно приобрести в
любом электротехническом магазине, и мне кажется странным, что профессор
Выбегалло навязывает авторитетной организации изобретение, которое
изобретением не является, и решение, которое может лишь подорвать ее
авторитет…
— Я протестую, — сказал Фарфуркис. — Во-первых, товарищ представитель
нарушил здесь все правила ведения заседания, взял слово, которое ему никто
не давал, и вдобавок еще превысил регламент. Это раз. (Я с ужасом увидел,
что Печать колыхнулась и упала на несколько сантиметров). Далее, мы не
можем позволить товарищу представителю порочить наших лучших людей,
очернять заслуженного профессора и официального научного консультанта
товарища Выбегаллу и обелять имеющий здесь место и уже заслуживший
одобрение Тройки черный ящик. Это два. (Печать провалилась еще на
несколько сантиметров. У Витьки громко, на всю комнату, хрустнули
позвонки.) Наконец, товарищ представитель, надо бы вам знать, что Тройку
не интересуют никакие изобретения. Объектом работы Тройки является
необъясненное явление, в качестве какового в данном случае и выступает уже
рассмотренный и рационализированный черный ящик, он же эвристическая
машина.
— Это же до ночи можно просидеть, — обиженно добавил Хлебовводов. —
ежели каждому представителю слово давать.
Печать вновь осела. Зазор был теперь не более десяти сантиметров.
— Это не тот черный ящик, — сказал я и проиграл два сантиметра. — Мне
не нужен этот ящик! (Еще сантиметр.) Я протестую! На кой мне черт эта
старая песочница с «ремингтоном»? Я жаловаться буду!
— Это ваше право, — великодушно сказал Фарфуркис и выиграл еще
сантиметр.
) Я протестую! На кой мне черт эта
старая песочница с «ремингтоном»? Я жаловаться буду!
— Это ваше право, — великодушно сказал Фарфуркис и выиграл еще
сантиметр.
Эдик снова заговорил. Он взывал к теням Ломоносова и Эйнштейна, он
цитировал передовые центральных газет, он воспевал науку и наших мудрых
организаторов, но все было вотще. Лавра Федотовича это затруднение наконец
утомило, и, прервавши оратора, он произнес только одно слово:
— Неубедительно.
Раздался тяжелый удар. Большая Круглая Печать впилась в мою заявку.
3
Мы покинули комнату заседания последними. Мы были подавлены. Роман
кряхтел и растирал натруженную поясницу. Витька, черный от злобы и
усталости, шипел сквозь зубы: «Слюнтяи, мармеладчики, культуртрегеры,
маменькины сыночки… Хватать и тикать, а не турусы разводить!..» Эдик вел
меня под локоть. Он тоже был расстроен, но держался спокойно. Вокруг нас,
увлекаемый инерцией своего агрегата, вился старикашка Эдельвейс. Он
нашептывал мне слова вечной любви, обещал ноги мыть и воду пить и требовал
подъемных и суточных. Эдик дал ему три рубля и велел зайти послезавтра.
Эдельвейс выпросил еще полтинник за вредность и исчез. Тогда мне стало
полегче, и я обнаружил, что Витька и Роман тоже исчезли.
— Где Роман? — спросил я слабым голосом.
— Отправился ухаживать, — ответил Эдик.
— Господи, — сказал я. — За кем?
— За дочкой некоего товарища Голого.
— Понятно, — сказал я. — А Витька?
Эдик пожал плечами.
— Не знаю, — сказал он. — По-моему, Витя намерен сделать большую
глупость.
— Он хочет их убить? — спросил я с восхищением.
Эдик разуверил меня, и мы вышли на улицу. Федя уже ждал нас. Он
поднялся со скамеечки, и мы втроем, рука об руку, пошли вдоль улицы
Первого Мая.
— Устали? — спросил Федя.
— Ужасно, — сказал Эдик. — Я и говорить устал, и слушать устал, и
вдобавок еще, кажется, сильно поглупел. Вы не замечаете, Федя, как я
поглупел?
— Нет еще, — сказал Федя застенчиво. — Это обычно становится заметно
через час-другой.
Я сказал:
— Хочу есть. Хочу забыться. Пойдемте все в кафе и забудемся. Закатим
пир. Вина выпьем. Мороженого…
Эдик был «за», Федя тоже не возражал, хотя никогда не пил вина и не
понимал мороженого. Народу на улицах было много, но никто не слонялся по
тротуару, как это обычно бывает в городах летними вечерами. Китежградцы,
напротив, тихо, культурно сидели на своих крылечках и молча трещали
семечками. Семечки были арбузные, подсолнечные, тыквенные и дынные, а
крылечки были резные с узорами, резные с фигурами, резные с балясинами и
просто из гладких досок — знаменитые китежградские крылечки, среди которых
попадались и музейные экземпляры многовековой давности, взятые под охрану
государством и обезображенные тяжелыми чугунными досками, об этом
свидетельствующими.