Мне было совершенно ясно, что фортуна
повернула к нам свою спину.
— Увы мне! — воскликнул вдруг Панург, грустно звякнув бубенцами. —
Здесь печально, как в скорбном доме; здесь уныло, как на кладбище; а ведь
вам еще неизвестна история блаженного Акакия! Вы еще не знаете, что Акакий
был послушником у одного весьма сурового инока. Этот чернорясник всячески
терзал Акакия словом и жезлом, дабы смирить его дух и умертвить его плоть.
Однако, поскольку Акакий, существо крайне незлобивое, сносил ругань и
побои без единого стона и жалобы, инок этот, как часто бывает с
садистическими натурами, постепенно распалился и незаметно для себя
переменил цель своих жестоких упражнений. Теперь он припекал Акакия,
стремясь изо всех сил спровоцировать беднягу на бунт или хотя бы на
просьбу о пощаде. И не преуспел ведь! Плеть сломалась раньше духа, и
Акакий в бозе почил. И вот, стоя над раскрытым гробом и глядя в мертвое
лицо, разочарованный инок в злобе и раздражении думал: «Ушел-таки… Не
повезло… Надо же, какая скотина попалась упрямая!» Как вдруг Акакий
открыл один глаз и торжествующе показал иноку длинный язык…
— Чего надо? — хмуро спросил Панурга грубый Корнеев. — Чего вы здесь
все время шляетесь?
— Витька, — сказал я, — это же Панург…
— Ну и что? Шляются тут всякие шуты гороховые, уши развешивают по
чужим домам… — Он схватил оставленный Панургом колпак с бубенцами и
вышвырнул в окно.
— У товарища Колуна тоже есть взрослая дочка, — задумчиво проговорил
Роман, но Корнеев посмотрел на него с таким презрением, что старший из
магистров только рукой махнул, сел и принялся стаскивать матримониальные
кремовые брюки. Тогда Эдик решительно объявил, что нам остается одно:
обратиться в высшие инстанции. Он, Эдик, не считает, правда, Тройку
совершенно уж безнадежной и будет продолжать свои попытки реморализации и
далее, но толково составленная и разумно обоснованная докладная записка,
по-деловому критикующая деятельность Тройки, будучи направлена по верному
адресу, может вызвать желательные последствия. Эдику возразил Роман,
прекрасно изучивший все такого рода входы и выходы. Он сказал, что никакая
«телега» не способна вызвать желательные последствия, ибо попадет она либо
к товарищу Голому, духовная близость которого к товарищу Вунюкову
очевидна, либо к товарищу Колуну, для которого авторитет профессора
Выбегаллы не менее весом, нежели авторитет магистра Амперяна, и который,
как добросовестный человек, не согласится выступать арбитром в научном
споре. Так что в лучшем случае «телега» ничего не изменит, а в худшем —
настроит Тройку на мстительный образ мысли.
Это было похоже на правду, и Корнеев предложил нейтрализовать
Выбегаллу в надежде, что новый научный консультант окажется порядочным
человеком.
Витькино предложение показалось нам неясным. Непонятно было,
что Корнеев имеет в виду под словом «нейтрализовать» и почему эта
нейтрализация приведет к появлению нового консультанта. Впрочем, Корнеев с
возмущением и достаточно грубо отверг наши подозрения и сказал, что
имеется в виду лишь кампания по систематическому спаиванию профессора,
которую кто-нибудь из нас развернет. Разика два приползет к заседанию на
бровях, сказал Витька, его и попрут. Мы были разочарованы. В высшей
степени сомнительным представлялось, чтобы кто-нибудь из нас в отдельности
или даже все мы вместе способны были бы за пиршественным столом поставить
Выбегаллу на брови. Кишка у нас была тонка, слабы мы были в коленках, и не
хватало у нас для такой кампании пороху.
Я предложил изготовить дубли всех экспонатов, в которых мы были
заинтересованы, и подсунуть их Тройке вместо оригиналов. Мне казалось, что
это позволит нам выиграть время, а там, глядишь, мы что-нибудь и
придумаем. Мое предложение было отвергнуто — как паллиативное,
оппортунистическое, дурно пахнущее и к тому же не сводящее дело с мертвой
точки. Тогда, с горя, я предложил создать дубликаты членов Тройки.
Магистры удивились. Были заданы вопросы. Я не знал, зачем я это предложил.
У меня не было никаких оснований предполагать, будто Шестерка будет лучше
Тройки. Я сказал это просто так, от отчаяния, и Корнеев заставил меня
признать, что хотя я и демонстрирую иногда случайные озарения, но в
сущности своей я как был дураком, так и остался.
Тут в разговор снова вмешался Панург и внес свое предложение,
сформулированное в виде притчи о том, как некий Таврий Юбеллий остановил
на улице убийцу двухсот двадцати пяти сенаторов консула Фульвия, сделал
ему выговор и в знак протеста против позорной бойни заколол себя кинжалом.
Некоторым кажется, что Таврий Юбеллий — герой, заключил Панург, но на
самом деле он тоже дурак: зачем убивать себя, честного человека, если
имеешь реальную возможность заколоть убийцу двух сотен твоих друзей и
знакомых? Мы обдумали идею, заложенную в этой притче, и отказались от нее,
причем Корнеев заявил, что довольно с нас уголовщины.
Источник идей иссякал на глазах. Последнюю попытку сделал Эдик,
предложивший в знак протеста облить бензином и сжечь на глазах у Тройки
своего дубля. Роман усомнился в эффективности такого жеста, и они
быстренько проиграли идею на моделях. Естественно, Роман оказался прав.
Когда модель дубля вспыхнула, модель Лавра Федотовича отреагировала на
происшествие стандартным высказыванием: «Затруднение? Товарищ Хлебовводов,
устраните». И модель Хлебовводова, повалив на пол горящую модель дубля,
затоптала ее ногами вместе с огнем. Больше идей не было, но зато позвонил
телефон. Я снял трубку.
— Профессора Привалова Александра Ивановича можно позвать? —
осведомился до тошноты знакомый дребезжащий голос.