. Не-ет, вгонят они меня в гроб, сегодня бы уже и вогнали, если бы
не вы, ребятки, благодетели мои…
Мы с Эдиком переглянулись.
— М-м? — спросил я.
— Ну что ты, — неуверенно сказал Эдик, — Не может быть… Вряд ли…
Сомнительно что-то… Хотя…
Когда мы спускались по лестнице, он сказал:
— Вся беда в том, что это — Витька. Никогда нельзя угадать, на что он
не способен.
5
Вечернее заседание не состоялось. Официально нам было объявлено, что
Лавр Федотович, а также товарищи Хлебовводов и Выбегалло отравились за
обедом грибами и врач рекомендовал им всем до утра полежать. Однако
дотошный комендант не поверил официальной версии. Он при нас позвонил в
гостиничный ресторан и переговорил со своим кумом, метрдотелем. И что же?
Выяснилось: за обедом Лавр Федотович, выступая против товарища
Хлебовводова в практической дискуссии относительно сравнительных
преимуществ прожаренного бифштекса перед бифштексом с кровью, стремясь
выяснить на деле, какое из этих состояний бифштекса наиболее любимо
народом и, следовательно, перспективно, скушали под коньячок и под
пльзенское бархатное по четыре экспериментальные порции из фонда
шеф-повара. Теперь им совсем плохо, лежат пластом и до утра, во всяком
случае, на людях появиться не смогут.
Комендант ликовал, как школьник, у которого внезапно и тяжело заболел
любимый учитель. Я — тоже. Один только Эдик остался недоволен. Он как раз
намеревался на вечернем заседании учинить очередной сеанс позитивной
реморализации всей компании.
Мы купили по стаканчику мороженого, попрощались с комендантом и пошли
к себе в гостиницу. По дороге на меня напал из-за угла старикашка
Эдельвейс. Я дал ему рубль, но это не произвело на него обычного действия.
Я отдал ему свое мороженое, но он не отставал. Материальные блага его
больше не интересовали. Он жаждал благ духовных. Он требовал, чтобы я
включился в качестве руководителя в работу по усовершенствованию и
модернизации его эвристического агрегата и для начала составил бы
развернутый план этой работы, рассчитанной на три года (пока он будет
учиться в аспирантуре). Через пять минут беседы свет стал мраком перед
моими глазами, горькие слова готовы были вырваться, и страшные намерения
близились к осуществлению. Старикашку спас Эдик. «Такого рода работу, —
вежливо, но твердо сказал он, — следовало бы начать с тщательного изучения
литературы. Приходилось ли вам читать «Азбуку радиотехники» Кина?» Старику
вообще не приходилось читать, и скрывать этого он не стал. «Прекрасно, —
сказал я, возвращаясь к жизни. — Немедленно запишитесь в библиотеку,
возьмите там «Азбуку», «Геометрию» Киселева и что-нибудь по алгебре для
восьмого класса.
— Немедленно запишитесь в библиотеку,
возьмите там «Азбуку», «Геометрию» Киселева и что-нибудь по алгебре для
восьмого класса. Прочтите и законспектируйте. До конца этой работы
извольте меня не беспокоить». Старикашка спросил меня, что такое алгебра,
и удалился, увлекаемый агрегатом, которому, видимо, надоело стоять
спокойно.
Поднявшись в свой номер, мы обнаружили там следующее. Витька Корнеев,
очень довольный, валялся в ботинках на моей койке и разглагольствовал о
свободе воли. Роман, голый по пояс, сидел у окна, и Федя осторожно
обмазывал ему алую распухшую спину какой-то желтой дрянью,
распространяющей аптекарский запах. Клоп Говорун взобрался на стену и,
зажав нос, с неодобрением на них поглядывал, ожидая случая вставить
словечко-другое.
— А, работяги! — вскричал при виде нас Витька, дрыгнув ногами. —
Прозаседавшиеся! Как здоровье многоуважаемого товарища Вунюкова? Как
утилизировали дело номер шестьдесят четыре? Распили на четверых или вылили
на помойку?
— Значит, это все-таки ты натворил? — сказал Эдик.
— Хватать и тикать, — ответил Витька. — Сто раз я вам говорил.
— Убирайся с моей койки, — потребовал я.
— Я вам тысячу раз говорил, остолопам, — сказал Витька, перебираясь с
моей койки на свою. — Нельзя ждать милостей от природы и бюрократии. Я,
например, никогда не жду. Я выбираю подходящий момент, хватаю и рву когти.
Но я знаю, что все вы чистоплюи и моралисты. Без меня вы бы здесь сгнили.
Но я есть! И я сегодня все устрою. Эдельвейса я утоплю в канализации. Чего
тебе еще нужно, Сашка? Черный Ящик тебе? Будет тебе Черный Ящик, я знаю,
где он у них стоит… Теперь Амперян. Чего тебе нужно, Амперян? А, Клопа
тебе? Давай сюда тару какую-нибудь…
С этими словами он схватил Говоруна за ногу и потащил со стены, но
тот заорал таким ужасным голосом, что из соседнего номера к нам постучали
и в грубых выражениях предложили прекратить безобразие. Витька отпустил
Клопа, и Говорун, оскорбленно отодвинувшись, принялся массировать
потревоженную ногу.
Витька понизил голос и начал рассказывать, как он нынче ночью проник
по водопроводной трубе в павильон, где томился в своем керамическом
снаряде Жидкий пришелец; как он долго не мог вскрыть контейнер, как он,
наконец, несмотря на кромешную тьму, расколол его взглядом над бидоном,
позаимствованным в кладовке у коменданта («…у него там целое сырное
производство, у кулака, даже сепаратор есть…»), как потом долго искал,
что бы этакое налить в опустевший контейнер, пока не обнаружил в подвале
ведро с какой-то бурдой… В Институт он трансгрессировался в два часа
ночи, работал до обеда, как зверь, получил огромное удовольствие и
кое-какие довольно пока скромные результаты, и вот он снова здесь, юный и
свежий, как д’Артаньян, чья шпага всегда — к услугам друзей.