Вы бы
послушали их песни и баллады о море! Сердце разрывается на части от
жалости и сочувствия. В сравнении с этими балладами героический миф о
Дедале и Икаре — просто забавная побасенка. И что же? Кое-чего они
достигли, причем весьма хитроумным путем, ибо членистоногим вообще
свойственны хитроумные решения. Они добиваются своего, создавая новые
виды. Сначала они создали водобегающих пауков, потом пауков-водолазов, а
теперь во весь ход идут работы над созданием вододышащего паука… Я уже
не говорю о нас, клопах. Мы своего достигли давно, когда появились на свет
эти бурдюки с питательной смесью… Вы понимаете меня, Федор? Каждому
племени своя мечта. Не надо хвастаться достижениями перед своими соседями
по планете. Вы рискуете попасть в смешное положение. Вас сочтут глупцами
те, кому ваши мечты чужды, и вас сочтут жалкими болтунами те, кто свою
мечту осуществил уже давно.
— Я не могу вам ответить, Говорун, — сказал Федя, — но должен
признаться, что мне неприятно вас слушать. Во-первых, я не люблю, когда
хитрой казуистикой опровергают очевидные вещи, а во-вторых, я все-таки
тоже человек.
— Вы — снежный человек. Вы — недостающее звено. С вас взятки гладки.
Вы даже, если хотите знать, несъедобны. А вот почему мне не возражают гомо
сапиенсы, так сказать? Почему они не вступаются за честь своего вида,
своего класса, своего типа? Объясняю: потому что им нечего возразить.
Внимательный Эдик пропустил этот вызов мимо ушей. Мне было что
возразить, но я промолчал, потому что видел, что Федя расстроен и хочет
говорить.
— Нет уж, позвольте мне, — сказал он. — Да, я снежный человек. Да,
нас принято оскорблять, нас оскорбляют даже люди, ближайшие наши
родственники, наша надежда, символ нашей веры в будущее. Нет-нет,
позвольте, Эдик, я скажу все, что думаю… Нас оскорбляют наиболее
невежественные и отсталые слои человеческого рода, давая нам гнусную
кличку «йети», которая, как известно, созвучна со свифтовским «йеху», и
кличку «голуб-яван», которая означает не то «огромная обезьяна», не то
«отвратительный снежный человек». Нас оскорбляют самые передовые
представители человечества, называя нас «недостающим звеном»,
«человекообезьяной» и другими научно звучащими, но порочащими нас
прозвищами. Может быть, мы действительно достойны некоторого
пренебрежения. Мы медленно соображаем, мы слишком уж неприхотливы, в нас
так слабо стремление к лучшему, разум наш еще дремлет. Но я верю, я знаю,
что это ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ разум, находящий наивысшее наслаждение в
переделывании природы, сначала окружающей, а в перспективе — и своей
собственной.
Вы, Говорун, все-таки паразит. Простите меня, но я использую
этот термин в научном смысле. Я не хочу вас обидеть, но вы паразит, и вы
не понимаете, какое это высокое наслаждение — природа ведь бесконечна, и
переделывать ее можно бесконечно долго. Вот почему человека называют царем
природы. Потому, что он не только изучает природу, не только находит
высокое, но пассивное наслаждение от единения с нею — он переделывает
природу, он лепит ее по своей нужде, по своему желанию, а потом будет
лепить по своей прихоти…
— Ну да! — сказал Клоп. — А покуда он, человек, обнимает некоего
Федора за широкие волосатые плечи, выводит его на эстраду и предлагает
некоему Федору изобразить процесс очеловечивания обезьяны перед толпой
лузгающих семечки обывателей… Внимание! — заорал он вдруг. — Сегодня в
клубе лекция кандидата наук Вялобуева-Франкенштейна «Дарвинизм против
религии» с наглядной демонстрацией процесса очеловечивания обезьяны! Акт
первый: «Обезьяна». Федор сидит у лектора под столом и талантливо ищется
под мышками, бегая по сторонам ностальгическими глазами. Акт второй:
«Человекообезьяна». Федор, держа в руках палку от метлы, бродит по
эстраде, ища, что бы забить. Акт третий: «Обезьяночеловек». Федор под
наблюдением и руководством пожарника разводит на железном противне
небольшой костер, разыгрывая при этом ужас и восторг одновременно. Акт
четвертый: «Человека создал труд». Федор с испорченным отбойным молотком
изображает первобытного кузнеца. Акт пятый: «Апофеоз». Федор садится за
пианино и наигрывает «Турецкий марш»… Начало лекции в шесть часов, после
лекции новый заграничный фильм «На последнем берегу» и танцы!
Чрезвычайно польщенный Федя застенчиво улыбнулся.
— Ну конечно, Говорун, — сказал он растроганно. — Я же знал, что
существенных разногласий между нами нет. Конечно же, именно таким вот
образом, понемножку, полегоньку разум начинает творить свои благодетельные
чудеса, обещая в перспективе Архимедов, Ньютонов и Эйнштейнов. Только вы
напрасно так уж преувеличиваете мою роль в этом культурном мероприятии,
хотя я понимаю: вы просто хотите сделать мне приятное.
Клоп посмотрел на него бешеными глазами, а я хихикнул. Федя
забеспокоился.
— Я что-нибудь не так сказал? — спросил он.
— Вы молодец, — сказал я. — Вы его так отбрили, что он даже осунулся.
Видите, он даже фаршированные помидоры стал жрать от бессилия…
— Одно удовольствие вас слушать! — вскричал Панург. — Уши наливаются
весенними соками и расцветают подобно розам. Цицероны!
Клавдии-Публии-Аврелии! Что же касается великих ораторов, то
Цицерон-младший, походивший на отца, по свидетельству Монтеня, только тем,
что носил то же имя, в бытность свою римским градоначальником Бухары
заметил однажды у себя на пиру Цестия, затесавшегося среди вельмож.