Я чувствовал, что добром это не кончится, и
толкнул Эдика локтем, чтобы он был готов. Оставалась, правда, надежда на
то, что состояние кишечно-желудочной прострации, в котором пребывала
большая и лучшая часть Тройки, помешает взрыву страстей. Благоприятным
фактором было также отсутствие обожравшегося до постельного режима
Выбегаллы.
Лавру Федотовичу было нехорошо, он был бледен и обильно потел,
Фарфуркис не знал, на что решиться, и с беспокойством на него поглядывал,
и я уже подумал, что все обошлось, как вдруг Хлебовводов произнес:
— «Пили, пьем и будем пить…» Это же он про кого? Это же он про нас,
поганец! Кровь нашу! Кровушку! А? — Он дико огляделся. — Да я же его
сейчас к ногтю!.. Ночью от них спасу нет, а теперь и днем? Мучители! — И
он принялся яростно чесаться.
Говорун несколько побледнел, однако продолжал держаться с
достоинством. Впрочем, краем глаза он осторожно высматривал себе на всякий
случай подходящую щель. По комнате распространился крепчайший запах
дорогого коньяка.
— Кровопийцы! — прохрипел Хлебовводов, вскочил и ринулся вперед.
Сердце у меня замерло. Эдик схватил меня за руку — тоже испугался.
Говорун прямо-таки присел от ужаса. Но Хлебовводов, держась за живот,
промчался мимо демонстрационного стола, распахнул дверь и исчез. Было
слышно, как он грохочет каблуками по лестнице. Говорун вытер со лба
холодный пот и обессиленно опустил усы.
— Гррм, — как-то жалобно проговорил Лавр Федотович. — Кто еще просит
слова?
— Позвольте мне, — сказал Фарфуркис, и я понял, что машина
заработала. — Заявление гражданина Говоруна произвело на меня совершенно
особое впечатление. Я искренне и категорически возмущен. И дело здесь не
только в том, что гражданин Говорун искаженно трактует историю
человечества как историю страданий отдельных выдающихся личностей. Я готов
также оставить на совести оратора его абсолютно несамокритические
высказывания о собственной особе. Но его предложение, его идея о союзе…
Даже сама мысль о таком союзе звучит, на мой взгляд, оскорбительно и
кощунственно. За кого вы нас принимаете, гражданин Говорун? Или, может
быть, ваше оскорбление преднамеренно? Лично я склонен квалифицировать его
как преднамеренное! И более того, я сейчас просмотрел материалы предыдуще-
го заседания по делу гражданина Говоруна и с горечью убедился, что там
отсутствует совершенно, на мой взгляд, необходимое частное определение по
этому делу. Это, товарищи, наша ошибка, это, товарищи, наш просчет,
который нам надлежит исправить с наивозможнейшей быстротой. Что я имею в
виду? Я имею в виду тот простой и очевидный факт, что в лице гражданина
Говоруна мы имеет дело с типичным говорящим паразитом, то есть с
праздношатающимся тунеядцем без определенных занятий, добывающим средства
к жизни предосудительными путями, каковые вполне можно квалифицировать как
преступные.
.
Даже сама мысль о таком союзе звучит, на мой взгляд, оскорбительно и
кощунственно. За кого вы нас принимаете, гражданин Говорун? Или, может
быть, ваше оскорбление преднамеренно? Лично я склонен квалифицировать его
как преднамеренное! И более того, я сейчас просмотрел материалы предыдуще-
го заседания по делу гражданина Говоруна и с горечью убедился, что там
отсутствует совершенно, на мой взгляд, необходимое частное определение по
этому делу. Это, товарищи, наша ошибка, это, товарищи, наш просчет,
который нам надлежит исправить с наивозможнейшей быстротой. Что я имею в
виду? Я имею в виду тот простой и очевидный факт, что в лице гражданина
Говоруна мы имеет дело с типичным говорящим паразитом, то есть с
праздношатающимся тунеядцем без определенных занятий, добывающим средства
к жизни предосудительными путями, каковые вполне можно квалифицировать как
преступные…
В эту минуту на пороге вновь появился измученный Хлебовводов. Проходя
мимо Говоруна, он замахнулся на него кулаком, пробормотав: «У-у, собака
бесхвостая, шестиногая!..» Говорун только втянул голову в плечи. Он понял,
наконец, что его дело плохо. «Саша, — шептал мне Эдик в панике, — Саша,
придумай что-нибудь…» Я лихорадочно искал выход, а Фарфуркис тем
временем продолжал:
— Оскорбление человечества, оскорбление ответственного органа,
типичное тунеядство, место которому за решеткой, — не слишком ли это
много, товарищи? Не проявляем ли мы здесь мягкотелость, беззубость,
либерализм буржуазный и гуманизм абстрактный? Я еще не знаю, что думают по
этому поводу мои уважаемые коллеги, и я не знаю, какое решение будет
принято по этому делу, однако, как человек по натуре не злой, хотя и
принципиальный, я позволяю себе обратиться к вам, гражданин Говорун, со
словами предостережения. Тот факт, что вы, гражданин Говорун, научились
говорить, вернее, болтать по-русски, может, конечно, некоторое время
служить сдерживающим фактором в нашем к вам отношении. Но берегитесь! Не
натягивайте струны слишком туго!
— Задавить его, паразита! — прохрипел Хлебовводов. — Вот я его
сейчас… спичкой… — Он стал хлопать себя по карманам.
На Говоруне лица не было. На Эдике тоже. А я все никак не мог найти
выхода из возникшего трагического тупика.
— Нет-нет, товарищ Хлебовводов, — брезгливо морщась, проговорил
Фарфуркис. — Я против незаконных действий. Что это за линчевание? Мы с
вами не в Техасе. Необходимо все оформить по закону. Прежде всего, если не
возражает Лавр Федотович, надлежит рационализировать гражданина Говоруна
как явление необъясненное и, следовательно, находящееся в нашей
компетенции…
При этих словах дурак Говорун просиял. О, тщеславие!..
— Далее, — продолжал Фарфуркис, — нам надлежит квалифицировать
рационализированное необъясненное явление как вредное и, следовательно, в
процессе утилизации подлежащее списанию.