Я не поверил, однако он
шпарил по памяти целые страницы с любого места слева направо, справа
налево и даже с заду наперед. При этом сразу же было видно, что он
абсолютно ничего в прочитанном не понял и никогда не поймет.
Воспользовавшись моим естественным замешательством, он объявил, что
теорией он теперь овладел, возвращаться к ней больше не намерен, а намерен
он возвратиться к практике.
В отчаянии и меланхолии я понес какую-то околесицу насчет
самообучающихся машин. Он слушал, раскрыв рот, и впитывал каждый звук —
по-моему, он запоминал эту околесицу дословно. Затем меня осенило. Я
спросил, достаточно ли сложной машиной является его агрегат. Он немедленно
и страстно заверил меня, что агрегат невообразимо сложен, что иногда он,
Эдельвейс, даже сам не понимает, что там где и к чему. Прекрасно, сказал
я. Хорошо известно, что всякая достаточно сложная электронная машина
обладает способностью к самообучению и самовоспроизводству.
Самовоспроизводство нам сейчас пока не нужно, а вот обучить эвристический
агрегат Бабкина… тьфу… Машкина печатать тексты самостоятельно, без
человека-посредника, мы обязаны в самые короткие сроки. Как это сделать?
Мы применим хорошо известный и многократно испытанный метод длительной
тренировки.
Преимущество этого метода в простоте. Берется достаточно обширный
тест, скажем, «Жизнь животных» Брема в пяти томах. Машкин садится за свой
агрегат и начинает печатать слово за словом, строчку за строчкой, страницу
за страницей. При этом анализатор агрегата будет анализировать,
думатель… — у ей внутре ведь есть, кажется, думатель? — …думатель
будет думать, и таким образом агрегат станет у вас обучаться. Вы и ахнуть
не успеете, как он у вас начнет сам печатать. Вот вам рубль подъемных, и
ступайте в библиотеку за Бремом…
Расставшись с Эдельвейсом, я поднялся в наш номер. Здесь было
невесело. На моей кровати сидел, подперев подбородок кулаками,
взлохмаченный и небритый Витька. Лицо его выражало высшую степень
недовольства миром вообще и своим положением в этом мире в особенности.
Эдик, обняв колено, сидел на подоконнике и грустно смотрел на улицу. Роман
в кремовых брюках, кремовых же выходных штиблетах и в майке расхаживал по
комнате и со стыдливой горечью говорил о том, что быть моральным и
нравственным хорошо, а быть аморальным и безнравственным, наоборот, плохо,
что в нашем обществе, оказывается, узаконена строгая моногамия и любые
попытки пойти против течения беспощадно караются общественным презрением,
а то и в уголовном порядке; что любовь — это ни в какой мере не вздохи на
скамейке и уж, во всяком случае, не прогулки при луне…
Я сел за стол, откупорил бутылку нарзана и спросил, о чем идет речь.
..
Я сел за стол, откупорил бутылку нарзана и спросил, о чем идет речь.
Выяснилось, что товарищ Голый, администратор опытный, искушенный в
принципе «доверяй, но проверяй», навел справки о гражданине Ойре-Ойре
Р.П., и сведения о семейном положении этого гражданина оказались столь
неблагоприятными, что товарищ Голый мнением положил: гражданина Ойру-Ойру
Р.П. впредь на порог не пускать и от ухаживания и иных матримоний в
отношении товарища Ирины отстранить, а товарищу Ирине объявить выговор и
предложить ей в дисциплинарном порядке забыть и думать об указанном
гражданине Ойре-Ойре Р.П. Выяснилось далее, что к отстранению от
матримоний старший из магистров отнесся легко, если не сказать
легкомысленно, но мучается теперь вполне обоснованным страхом, что
оргвыводы отстранением не закончились и весьма возможен неофициальный
закулисный сговор между местной администрацией в лице товарища Голого и
Тройкой в лице товарища Вунюкова о невидании товарищем Ойрой-Ойрой Р.П.
спрута Спиридона как своих ушей без зеркала. Короче говоря, старший из
магистров потерпел сокрушительное поражение и был отброшен на исходные
рубежи.
Не менее решительное поражение, как оказалось, потерпел и грубый,
темный, уголовный Виктор Корнеев. Ничего, кроме серых и черных слов,
вытянуть из него не получалось, но сами за себя говорили, во-первых,
знакомый бидон с Жидким пришельцем, стоящий в углу и готовый к возврату в
комендантово лоно, а во-вторых, крайне угнетенное состояние духа темного и
уголовного Корнеева, свидетельствующее о переживаемой им ужасной
нравственной трагедии. Можно было только догадываться, что именно
произошло, и мысленному взору являлись тогда великие: грустный Жиан
Жиакомо, укоризненный Федор Симеонович и беспощадно-брезгливый Кристобаль
Хунта, произносящие перед поникшим Корнеевым какие-то волшебной силы
слова, которые нам не дано было услышать (и слава богу!).
В отличие от двух своих собратьев-магистров Эдик Амперян не признавал
себя потерпевшим окончательное поражение. Однако то, чему он оказался
сегодня свидетелем — зверское избиение Клопа Говоруна, бездарное
рассмотрение дела заразы Лизки и решительная расправа со злосчастным
Коровьим Вязлом, — изрядно потрепало его оптимизм. Решение же по
заколдованному месту, принятое немедленно после одного из лучших Эдиковых
психологических этюдов, повергло его в панику. Следовало серьезно подумать
о состоятельности методов позитивной реморализации в применении к
неуязвимой Тройке.
Я закурил сигарету и, перестав сопротивляться, с головой погрузился в
волны меланхолии, затопившей номер.