Лавр Федотович отложил бинокль и дал согласие. Теперь все смотрели на
меня. Я бы, конечно, ни за что не стал впутываться в эту историю, если бы
не старичок. Сет нобль ве хлопал на меня красными веками столь жалостно, и
весь вид его являл такое очевидное обещание век за меня бога молить, что я
не выдержал. Я неохотно встал и приблизился к машине. Старичок радостно
мне улыбался. Витька елозил ногами от восторга. Я осмотрел агрегат и
сказал:
— Ну хорошо… Имеет место пишущая машинка «ремингтон» выпуска тысяча
девятьсот шестого года в сравнительно хорошем состоянии. Шифр
дореволюционный, тоже в хорошем состоянии. — Я поймал умоляющий взгляд
старикашки, вздохнул и пощелкал тумблером. — Короче говоря, ничего нового
данная печатающая конструкция, к сожалению, не содержит. Содержит только
очень старое…
— Внутре! — прошелестел старичок. — Внутре смотрите, где у нее
анализатор и думатель…
— Анализатор… — сказал я. — Нет здесь анализатора. Серийный
выпрямитель — есть, тоже старинный. Неоновая лампочка обыкновенная.
Тумблер. Хороший тумблер, новый. Та-ак… Еще имеет место шнур. Очень
хороший шнур, совсем новый… Вот, пожалуй, и все.
— А вывод? — живо осведомился Фарфуркис.
Эдик ободряюще мне кивал, а Витька с Романом одновременно показали
мне, как надлежит делать хук справа в челюсть. Я дал им понять, что
постараюсь.
— Вывод, — сказал я. — Описанная машинка «ремингтон» в соединении с
выпрямителем, неоновой лампочкой и тумблером не содержит ничего
необъясненного.
— А я? — вскричал старичок.
Роман с Витькой показали мне хук слева, но этого я не мог.
— Нет, конечно… — промямлил я. — Проделана большая работа… (Эдик
схватился за виски.) Я, конечно, понимаю… добрые намерения… (Роман
смотрел на меня с презрением). Ну, в самом деле, — сказал я, — человек
старался… нельзя же так… («Кретин, — отчетливо произнес Витька, —
Годзилла…») Нет… Ну что ж… Ну пусть человек работает, раз ему
интересно… Я только говорю, что необъясненного ничего нет… А вообще-то
даже остроумно…
— Какие будут вопросы к врио научного консультанта? — осведомился
Лавр Федотович.
Уловив вопросительную интонацию, старичок взвился и рванулся было к
своей машине, но я удержал его, обхватив за талию.
— Да-да, — сказал Фарфуркис. — Придержите его, а то тяжело работать,
в самом деле. Все-таки у нас здесь не вечер вопросов и ответов.
— Правильно! — подхватил Хлебовводов, а старикашка все бился и рвался
у меня из рук, так что я ощущал себя жандармом на задании. — И вообще
выключите ее пока, нечего ей подслушивать.
Высвободив одну руку, я щелкнул тумблером, лампочка погасла, и
старичок сейчас же затих.
— И вообще
выключите ее пока, нечего ей подслушивать.
Высвободив одну руку, я щелкнул тумблером, лампочка погасла, и
старичок сейчас же затих.
— А вот все-таки у меня есть вопрос, — продолжал Хлебовводов. — Как
же это она все-таки отвечает?
Я обалдело воззрился на него. Роман и Витька мрачно веселились. Эдик
пришел в себя и теперь, жестко прищурившись, разглядывал Тройку. Выбегалло
был доволен. Он извлек из бороды длинную щепку и вонзил ее между зубами.
— Выпрямители там, тумбы разные, — говорил Хлебовводов, — это нам
товарищ врио все довольно хорошо объяснил. Одного он нам не объяснил:
фактов он нам не объяснил. А имеется непреложный факт, что когда задаешь
ей вопрос, то получаешь тут же ответ. В письменном виде. И даже когда не
ей, а кому другому задаешь вопрос, все равно обратно же получаешь ответ. А
вы говорите, товарищ врио, ничего необъясненного нет. Не сходятся у вас
концы с концами. Непонятно нам, что же говорит по данному поводу наука.
Наука в моем лице потеряла дар речи. Хлебовводов меня сразил, зарезал
он меня, убил и в землю закопал. Зато Выбегалло отреагировал немедленно.
— Эта… — сказал он. — Так ведь я и говорю, ценное же начинание.
Элемент необъясненности имеется, порыв снизу… Почему я и рекомендовал.
Эта… — сказал он старику. — Объясни, мон шер, товарищам, что тут у тебя
к чему.
Старичок словно взорвался.
— Высочайшие достижения нейтронной мегалоплазмы! — провозгласил он. —
Ротор поля наподобие дивергенции градуирует себя вдоль спина и там,
внутре, обращает материю вопроса в спиритуальные электрические вихри, из
коих и возникает синекдоха отвечания…
У меня потемнело в глазах. Рот наполнился хиной, заболели зубы, а
проклятый нобль ве все говорил и говорил, и речь его была гладкой и
плавной, — это была хорошо составленная, вдумчиво отрепетированная и уже
неоднократно произнесенная речь, в которой каждый эпитет, каждая интонация
были преисполнены эмоционального содержания, это было настоящее
произведение искусства, и, как всякое настоящее произведение искусства,
речь эта облагораживала слушателя, делала его мудрым и значительным,
преображала и поднимала его на несколько ступенек выше. Старик был никаким
не изобретателем — он был художником, гениальным оратором, достойнейшим из
последователей Демосфена, Цицерона, Иоанна Златоуста. Шатаясь, я отступил
в сторону и прислонился лбом к холодной стене.
…Они внимательно слушали. Слушал седой полковник, пристально глядя
из-под клочковатых бровей, и в полусумраке торжественно и грозно блестело
золотое шитье его мундира, и тускло отсвечивали тяжелые гроздья орденов.
Слушал Лавр Федотович, опустив на руки мощный череп, ссутулив широкие
плечи, обтянутые черным бархатом мантии. Хлебовводов слушал, подавшись
вперед, весь собранный в хищном напряжении, стиснув узорные подлокотники
большими белыми руками, прижав грудью к краю стола массивную платиновую
цепь.