Трижды
спрашивал Цицерон-младший у своего слуги имя этого незнакомого ему и
незваного гостя и трижды, отвлекаемый хозяйскими обязанностями, забывал
сообщаемое имя. Наконец слуга, утомившись повторять одно и то же и желая
утвердить в памяти господина имя Цестия, сказал: «Это Цестий, который, по
слухам, считает свое красноречие значительно превосходящим красноречие ва-
шего батюшки». И что же? Цицерон-младший взбесился и велел тут же на месте
высечь Цестия, очень этому удивившегося…
— Должен вам сказать, Говорун, я слушаю вас с интересом, — сказал
Эдик. — Я, конечно, вовсе не намерен вам возражать, потому что, как я
рассчитываю, у нас впереди еще много диспутов по более серьезным вопросам.
Я только хотел бы констатировать, что, к сожалению, в ваших рассуждениях
слишком много человеческого и слишком мало оригинального, присущего лишь
психологии цимекс лектулариа.
— Хорошо, хорошо! — с раздражением вскричал Клоп. — Все это
прекрасно. Но, может быть, хоть один представитель хомо сапиенс снизойдет
до прямого ответа на те соображения, которые мне позволено было здесь
высказать? Или, повторяю, ему нечего возразить? Или, может быть, человек
разумный имеет к разуму не большее отношение, чем очковая змея к широко
распространенному оптическому устройству? Или у него нет аргументов,
доступных пониманию существа, которое обладает лишь примитивными
инстинктами?
У меня был аргумент, доступный пониманию, и я его с удовольствием
предъявил. Я продемонстрировал Говоруну свой указательный палец, а затем
сделал движение, словно бы стирая со стола упавшую каплю.
— Очень остроумно, — сказал Клоп, бледнея. — Вот уж воистину ответ на
уровне высшего разума.
Федя робко попросил, чтобы ему объяснили смысл этой пантомимы, однако
Говорун объявил, что все это вздор.
— Мне здесь надоело, — преувеличенно громко сообщил он, барски
озираясь. — Пойдемте отсюда.
Я расплатился, и мы вышли на улицу, где остановились, решая, что
делать дальше. Федя предложил навестить Спиридона, но Говорун
запротестовал. Беседовать с теплокровными — это совсем не сахар, объявил
он, но уж идти после этого пререкаться с головоногим моллюском — нет, от
этого увольте, он уж лучше пойдет в кино. Нам стало его жалко — так он был
потрясен и шокирован моим жестом, может быть, действительно несколько
бестактным, и мы направились было в кино, но тут из-за пивного ларька на
нас вынесло старикашку Эдельвейса. В одной руке он сжимал пивную кружку, а
другой цеплялся за свой агрегат. Заплетающимся языком он выразил свою
преданность науке и лично мне и потребовал сметных, высокогорных, а также
покупательных на приобретение каких-то разъемов. Я дал ему рубль, и он
вновь устремился за ларек.
Мы пошли в кино. Говорун все никак не мог успокоиться. Он бахвалился,
задирал прохожих, сверкал афоризмами и парадоксами, но видно было, что ему
крайне не по себе.
Заплетающимся языком он выразил свою
преданность науке и лично мне и потребовал сметных, высокогорных, а также
покупательных на приобретение каких-то разъемов. Я дал ему рубль, и он
вновь устремился за ларек.
Мы пошли в кино. Говорун все никак не мог успокоиться. Он бахвалился,
задирал прохожих, сверкал афоризмами и парадоксами, но видно было, что ему
крайне не по себе. Чтобы вернуть Клопу душевное равновесие, Эдик рассказал
ему о том, какой гигантский вклад он, Клоп Говорун, может совершить в
теорию Линейного Счастья, и прозрачно намекнул на мировую славу и
неизбежность длительных командировок за границу, в том числе и в
экзотические страны. Душевное равновесие было восстановлено полностью.
Говорун явно приободрился, посолиднел и, как только в кинозале погас свет,
тут же полез по рядам кусаться, так что мы с Эдиком не получили от фильма
никакого удовольствия: Эдик боялся, что Говоруна тихо раздавят по
привычке, я же ждал безобразного скандала.
4
Витька этой ночью в гостинице не ночевал. Роман же пришел,
по-видимому, очень поздно, и утром нам с Эдиком пришлось изгонять его из
постели холодной водой. Мы наскоро позавтракали кефиром и огурцами. Я
очень спешил, мне не терпелось увидеться с комендантом и прояснить свое
теперешнее положение. Комендант мне благоволил: время от времени я помогал
ему разбираться в путаных заключениях профессора Выбегаллы и вообще ему
сочувствовал. Да и как было не сочувствовать? Жил-был человек, ничего
такого не делал, никому особенно не мешал, работал комендантом общежития,
достиг успехов, и вдруг вызвал его товарищ Голый, поругал за
приверженность к религии и бросил на повышение — комендантом Колонии
Необъясненных Явлений. Будь он помоложе да поначитанней, он, возможно, и
развернулся бы там, но товарищ Зубо был не таков. Был он служака, и был он
к тому же человеком повышенной брезгливости. «Погибаю я там, — жаловался
он мне иногда. — Погибаю я там, Александр Иванович, со змеями этими
бородатыми, вонючими, с этими каракатицами, пришельцами. Аппетит потерял я
совсем, худею, жена брюки ушивает, и никакой же перспективы… Сегодня вот
еще один паразит прилетел, лепечет чего-то не по-русски, каши не жрет,
мяса не жрет, а употребляет он, оказывается, зубную пасту… Не могу я так
больше. Жаловаться я хочу, не по закону это, до самого товарища Голого
дойду…» Очень я ему сочувствовал.
Плачевное положение коменданта усугублялось историей с разумным
дельфином Айзеком. Сам дельфин давно уже помер по невыясненным причинам,
но дело его жило и причиняло неприятности. Жило оно вот почему. Во-первых,
Айзек скончался, недоиспользовав отпущенные на него две тонны трески. Эта
когда-то свежая треска висела на шее у несчастного коменданта как жернов,
и не было никакой возможности от нее избавиться.