У самого входа ерзала в клетке, словно не находя себе места, женщи-на лет пятидесяти с румяным лицом, в наручниках и с кляпом во рту. Приглядевшись, я увидел, что ноги у нее прикреплены железными цепя-ми к прутьям клетки; всей одежды на ней был только корсет из искусст-венной черной кожи, поверх которого свисала большая дряблая грудь. У этой рабыни имелся хозяин, намеревавшийся, по здешним обычаям, продать ее с молотка на один вечер. Похоже, ей тут не слишком нрави-лось; как я понял, она вертелась туда-сюда, пытаясь спрятать свои целлюлитные ягодицы — но напрасно, клетка-то открыта с четырех сторон. Возможно, она таким способом зарабатывала на жизнь: я слышал, что люди продают себя в рабство по тысяче, а то и по две за вечер. Я вооб-разил, что это какая-нибудь мелкая служащая, телефонисточка из собе-са, сводившая таким образом концы с концами. Свободным оказался только один столик у входа в первый зал пыток. Как только мы сели, к нам приблизилась парочка: чернокожая повелительница с голым задом тащила на поводке совершенно лысого пузатого мужчину в тройке. По-равнявшись с нами, Она остановилась и велела ему раздеться. Он пови-новался и оголил довольно большие для мужчины жирные сиськи. Она достала из сумочки два металлических зажима и прицепила их к крас-ным продолговатым сосцам. Мужик скривился от боли. Затем она дерну-ла за поводок, он опустился на четвереньки и поковылял за ней; складки живота у него тряслись, в тусклом освещении тело казалось очень блед-ным. Я заказал виски, Валери — апельсиновый сок. Она упорно глядела в стол, стараясь не замечать всего, что творилось вокруг, в разговоре не участвовала. Маржори и Жеральдина, знакомые девушки из Управления изобразительных искусств, наоборот, выглядели возбужденными. «Сего-дня все очень целомудренно, очень», — разочарованно проворчал Бредан. Он рассказал нам, что в иные вечера тут загоняют иголки в яички или в головку члена; а как-то раз одному типу повелительница клещами выдрала ноготь. Валери передернуло от отвращения.
— По-моему, это ужасная мерзость, — сказала она не в силах больше сдерживаться,
— Почему мерзость? — удивилась Жеральдина. — Если участники со-глашаются добровольно, то нет проблем. Договор как договор, не хуже любого другого.
— Не верю, что можно добровольно согласиться на унижения и страда-ния. А если и так, то все равно это недопустимо.
Валери заметно нервничала, и я подумывал, не перевести ли мне разговор на палестино-израильский конфликт, а потом вдруг понял, что мне глубоко наплевать на мнение этих девиц; если они перестанут мне звонить — мне же лучше: работы меньше.
— Вообще-то мне все они противны, — сказал я и добавил немного тише: — И вы тоже.
— Вообще-то мне все они противны, — сказал я и добавил немного тише: — И вы тоже.
Последней фразы Жеральдина не услышала или сделала вид, что не слышит.
— Если совершеннолетний человек, — сказала она, — желает страдать и изучать мазохистскую составляющую своей сексуальности, я не понимаю, по какому праву кто-то может ему помешать. У нас все-таки де-мократия.
Она тоже нервничала, и я уже чувствовал, что сейчас она перейдет к правам человека. При слове демократия Бредан взглянул на нее с презре-нием; он обернулся к Валери.
— Вы правы, — сказал он мрачно, — это полнейшая мерзость. Когда я вижу человека, который соглашается, чтобы ему выдирали ногти, чтоб на него испражнялись, и потом еще жрет говно своего палача, я нахожу это мерзким. Но именно мерзость в человеке и интересует меня больше всего.
Прошло несколько секунд, после чего Валери спросила с болью в го-лосе:
— Почему?
— Не знаю, — отвечал Бредан бесхитростно. — Я не верю, что на чело-веке лежит проклятие, потому что вообще не верю ни в какие проклятия и ни в какие благодати. Но мне кажется, что, всматриваясь пристальней в страдания и жестокость, господство и рабство, мы приближаемся к са-мой сути — к природе сексуальности. Вы не согласны?
Он обращался ко мне. Да, я был не согласен. Жестокость свойствен-на человеку издавна, мы встречаем ее у примитивных народов: во време-на первых племенных войн победители сохраняли жизнь некоторым пленникам, чтобы потом заставить их умирать в страшных муках. Эта тенденция сохранилась и дошла до наших дней: когда разражается вой-на, хоть с внешним врагом, хоть гражданская, обычные моральные рам-ки рушатся, и — независимо от расы, национальности, культуры — неиз-менно появляются люди, находящие радость в изуверстве и истязаниях.
Тому есть множество примеров, но только это не имеет ничего общего с истинным сексуальным наслаждением, столь же древним и столь же сильным. Короче, я был не согласен; но, как всегда, понимал, что спо-рить бесполезно.
— Пройдемся? — предложил Бредан, допив пиво.
Я пошел за ним в первый зал пыток, а все остальные за нами. Мы на-ходились в подвале со сводчатым каменным потолком. Музыкальный фон слагался из очень низких органных аккордов, на которые наклады-вались вопли истязаемых. Музыка транслировалась через громадные усилители. Повсюду были красные прожекторы, маски и орудия пыток в специальных подставках; на оборудование, должно быть, угрохали це-лое состояние. В углублении, похожем на альков, висел прикованный мужчина, истощенный и лысый, ноги его были зажаты деревянными ко-лодками на высоте полуметра от пола, а кисти наручниками прикрепле-ны к потолку. Его повелительница, облаченная в черный латекс, сапоги и перчатки, расхаживала вокруг него с хлыстом из тонких ремешков, инкрустированных драгоценными камнями. Сначала она долго хлестала его по ягодицам размашистыми ударами с оттяжкой; мужик этот, совер-шенно голый, повернутый к нам лицом, орал от боли. Вокруг собрались зрители.