Оставшееся время в Гуардалаваке прошло довольно тускло. Были, понятно, купание, караоке, стрельба из лука; мускулы напрягаются, по-том расслабляются, засыпаешь быстро. Я не сохранил никаких воспоми-наний ни о последних днях нашего пребывания на Кубе, ни о завершаю-щей экскурсии, кроме того что хваленый лангуст оказался жестким, как резина, а кладбище повергло всех в уныние. Между тем там находилась могила Хосе Марти — национального героя, поэта, политического дея-теля, публициста, мыслителя. Мы видели на барельефе его усатое лицо. Гроб, украшенный цветами, покоился в центре круглого углубления ямы, по стенам которого были высечены самые знаменитые изречения великого мужа о национальной независимости, борьбе с тиранией, справедливости. Но ощущения, что дух его витает над этим местом, не создавалось; похоже было, что бедняга помер окончательно. Покойник, заметим, антипатии не вызывал; я был бы не прочь с ним потолковать, поиронизировать немного над его ограниченной гуманистической се-рьезностью; но увы, никаких перспектив: он безвозвратно остался в прошлом. Разве мыслимо, чтоб он поднялся, зажег сердца и повел народ к новым свершениям человеческого духа? Нет, такого представить себе невозможно. Короче, та же печальная картина поражения, что и на мо-гилах всех борцов за народное дело. Мне было весьма неприятно кон-статировать, что, кроме католиков, никто не сумел приемлемым обра-зом обставить завершение жизни. Правда, чтобы сделать смерть прекрасной и трогательной, им пришлось попросту сказать, что ее нет. Вот вам и все аргументы. Ну а тут, за отсутствием воскресшего Христа, надо было явить нам каких-нибудь нимф или пастушек, в общем, немно-го женского тела. Иначе трудно вообразить, как бедолага Хосе резвится на загробных лугах; скорее думалось, что он покрылся пеплом вечной скуки.
Ну а тут, за отсутствием воскресшего Христа, надо было явить нам каких-нибудь нимф или пастушек, в общем, немно-го женского тела. Иначе трудно вообразить, как бедолага Хосе резвится на загробных лугах; скорее думалось, что он покрылся пеплом вечной скуки.
По возвращении в Париж мы на другой же день, еще не отоспавшись по-сле перелета, встретились в кабинете Жана Ива. От этого дня у меня ос-талось ощущение праздничной феерии, хотя оно и плохо сочеталось с видом огромного пустого здания. В будни здесь работали три тысячи че-ловек, но в ту субботу нас было только трое, не считая охранников. Как раз в это время совсем рядом, у торгового центра в Эври, учинили побо-ище две бандитские группировки, в ход шли ножи, бейсбольные биты, баллончики с серной кислотой; к вечеру стало известно, что в драке по-гибли семь человек, из них двое случайных прохожих и один жандарм. Это событие будет широко обсуждаться по радио и телевидению, но тог-да мы еще ничего не знали. В лихорадочном возбуждении мы вырабаты-вали платформу будущей программы по разделу мира. Мои идеи могли повлечь за собой миллионные капиталовложения, создание сотен рабо-чих мест; для меня все это было внове, голова шла кругом. Я бредил вслух, а Жан Ив слушал меня внимательно и говорил потом Валери, что, раскрепостившись, я способен на прозрения. Короче, я вносил творче-ское начало, а он принимал решения; так ему представлялось.
Быстрее всего разобрались с арабскими странами. Учитывая неразум-ность их религии, любые проекты, связанные с сексом, там исключались. Туристам, выбирающим эти страны, придется довольствоваться сомни-тельными радостями «приключения». Безнадежно убыточные Агадир, Монастир и Джербу Жан Ив в любом случае решил продать. Два оставшиеся направления логично укладывались в рубрику «Приключение», Так, отды-хающих в Марракеше ожидала езда на верблюдах. А в Шарм эль-Шейхе ку-рортники могли посмотреть на красных рыб и совершить экскурсию на Синай к месту Неопалимой Купины, где Моисей «наломал дров», по образ-ному выражению одного египтянина, которого я повстречал года три на-зад во время путешествия на фелуках к Долине Царей. «О да! — говорил он с пафосом. — Это нагромождение камней впечатляет. Но выводить из него существование единого Бога!..» Этот здравомыслящий и остроумный чело-век проникся ко мне симпатией, как видно потому, что я был единствен-ным французом в группе, а он, по неизвестным мне причинам культурного или, может, эмоционального свойства, питал страсть — скорее, правда, платоническую — ко всему французскому. Выбрав меня в собеседники, он скрасил мой отпуск. Ему было лет пятьдесят, очень смуглый, с усиками, одет всегда безупречно. Биохимик по образованию, он сразу по окончании учебы эмигрировал в Англию и там сделал блестящую карьеру в области генной инженерии. Теперь он приехал повидать родные края, любовь к ко-торым не угасла в его сердце, а вот ислам он клеймил безжалостно. Во-пер-вых, твердил он мне, не следует путать древних египтян с арабами.
— Подумать только, в этой стране изобрели всё! — восклицал он, ши-роким жестом руки охватывая долину Нила. — Архитектуру, астроно-мию, математику, земледелие, медицину… — Он немного преувеличивал, но, как восточный человек, жаждал убедить меня немедленно. — С при-ходом ислама все кончилось. Полная интеллектуальная пустота. Мы ста-ли нищими. Нищая вшивая страна. А ну пошли отсюда!.. — Он погрозил мальчишкам, набежавшим клянчить деньги. — Вспомните, месье, — Он свободно изъяснялся на пяти иностранных языках: французском, не-мецком, английском, испанском и русском, — что ислам пришел из пус-тыни, где живут лишь скорпионы, верблюды да хищники. Знаете, как я называю мусульман? Гнусы сахарские.
Лучшего они не заслуживают. Раз-ве мог бы ислам возникнуть в этом прекрасном краю? — И он снова с вос-хищением указал на долину Нила. — Нет, месье. Ислам мог зародиться лишь в бессмысленной пустыне у чумазых бедуинов, которые только и умели, что, извините меня, верблюдов трахать. Обратите внимание, ме-сье: чем ближе религия к монотеизму, тем она бесчеловечней, а из всех религий именно ислам навязывает самый радикальный монотеизм. Не успев появиться на свет, он заявляет о себе чередой захватнических войн и кровавых побоищ; и пока он существует, в мире не будет согла-сия. На мусульманской земле никогда не будет места уму и таланту; да, среди арабов были некогда математики, поэты, ученые, но это те, кто ут-ратил веру. Уже первые строчки Корана поражают убогой тавтологией: «Нет Бога, кроме Бога единого» и так далее. Согласитесь, на этом дале-ко не уедешь. Переход к монотеизму есть не взлет на новую ступень аб-стракции, как утверждают некоторые, а падение, возвращение к скот-скому состоянию. Заметьте, что католицизм — религия утонченная, уважаемая мною — очень быстро отошел от изначального монотеизма, ибо знал, что человеческой натуре потребно иное. Через Троицу, культ Девы и святых, через признание роли адских сил и сил небесных (анге-лы — это же восхитительная находка!) он постепенно восстановил под-линный политеизм и только поэтому смог украсить землю бесчисленны-ми шедеврами. Единобожие! Какой абсурд! Бесчеловечный, убийственный!.. Этот бог бесчувствен, кровав, ревнив, ему не следовало высовываться за пределы Синая. Насколько наша египетская религия была, если вдуматься, глубже, человечнее, мудрее… А наши женщины? Как они были прекрасны! Вспомните Клеопатру, пленившую великого Цезаря. Посмотрите, что с ними стало… — он показал на двух проходив-ших мимо особ женского пола с закрытыми лицами, они едва волочили ноги, сгибаясь под тяжестью тюков с товарами. — Мешки какие-то. Бес-форменные кули жира, замотанные в тряпье. Как только они выходят замуж, ни о чем, кроме еды, уже не думают. Жрут, жрут и жрут! — И он раздул щеки в комедийной манере де Фюнеса. — Уж поверьте мне, месье, в пустыне родятся только психи и кретины. Назовите мне, кого в вашей благородной западной культуре, которой я восхищаюсь, которую я уважаю, — кого влекло в пустыню? Педерастов, авантюристов и негодяев. Полковник Лоуренс? Но это же смешно: декадент, гомосексуалист, по-зер. Или этот ваш омерзительный Анри де Монфред, жулик бессовест-ный, аферист. Но не людей благородных, великодушных, здоровых, не тех, кто радел о прогрессе и возвышении человечества.
— Понятно, в Египте делаем «Приключение», — сухо подытожил Жан Ив. Он принес извинения за то, что прервал мой рассказ, но пора было переходить к Кении. С ней случай непростой. — Пожалуй, я бы написал «Приключение», — предложил он, полистав свои записи.