— Голова совсем дырявая, — констатировал я, виновато улыбаясь. — Не знаю, может, я был на каком-нибудь вернисаже.
— На вернисаже? — Он терпеливо ждал, занеся пальцы над клавиа-турой.
— Да, я работаю в Министерстве культуры. Готовлю документацию по финансированию выставок, иногда концертов.
— Концертов?
— Концертов… современного танца… — Я был близок к отчаянию, сгорал со стыда.
— Короче, работаете на культурном поприще.
— Ну да… Можно сказать и так.
Он смотрел на меня серьезно и доброжелательно. О существовании некоего культурного сектора он представление, пусть смутное, но имел. По роду занятий Шомон встречался с самыми разными людьми, и ничто в жизни общества не осталось ему совсем уж чуждым. Жандармы, они в известном смысле гуманисты.
Дальше беседа потекла по накатанному руслу; мне доводилось ви-деть нечто подобное по телевизору, и я чувствовал себя подготовлен-ным к диалогу. У вашего отца были враги? Насколько мне известно, нет; о друзьях, по правде говоря, мне тоже ничего не известно. Что касается врагов, отец не такая значительная фигура, чтобы их иметь. Кому вы-годна его смерть? Разве что мне. Когда я приезжал к нему в последний раз? Вероятно, в августе. В августе в министерстве делать особенно не-чего, но коллеги вынуждены идти в отпуск из-за детей. Я же остаюсь на работе, наедине с компьютером, а числа 15-го прибавляю денек-другой к выходным и в это время навещаю отца. Хорошие ли у нас были отно-шения? Что сказать? И да и нет. Скорее нет, но я ездил к нему раз или два в год — это уже неплохо.
Он кивнул. Судя по всему, дача показаний подходила к концу, а мне хотелось сказать еще что-нибудь. Я испытывал к капитану необъясни-мую, безотчетную симпатию. Но он уже заправил бумагу в принтер. «Отец много занимался спортом!» — выпалил я. Капитан взглянул на ме-ня выжидающе. «Нет, ничего, — пробормотал я, разводя руками, — я только хотел сказать, что он занимался спортом». Капитан Шомон до-садливо отмахнулся и запустил печать.
Подписав показания, я проводил его до дверей. «Понимаю, что разо-чаровал вас как свидетель», — сказал я ему. «Свидетели всегда разочаро-вывают», — ответил он. Некоторое время я обдумывал этот афоризм. Пе-ред нами лежали бесконечно унылые поля. Усаживаясь в свой «Пежо 305», капитан Шомон пообещал сообщать о ходе расследования. В слу-чае смерти прямых родственников по восходящей линии государственным служащим предоставляется трехдневный отпуск. Я вполне мог воз-вращаться не спеша, закупить здешних камамберов, но ничего такого делать не стал и выехал сразу на парижскую автостраду.
Оставшийся свободный день я ходил по турагентствам. Туристичес-кие каталоги нравились мне своей абстрактностью и умением сводить все на свете к череде счастливых мгновений и соответствующих расце-нок; система звездочек, обозначавших степень счастья, на которую вы вправе рассчитывать в том или ином месте, представлялась мне подлин-ной находкой.
Сам я не был счастлив, но счастье ценил высоко и все еще мечтал о нем. Английский экономист Маршалл представляет покупате-ля рациональным индивидом, стремящимся максимально удовлетво-рить свои потребности исходя из финансовых возможностей; Веблен анализирует воздействие социальной среды на процесс приобретения (в зависимости от того, желает ли индивид с этой средой идентифици-роваться или, напротив, от нее отмежеваться). Коупленд же при опреде-лении покупательной способности учитывает категорию продукта или услуги (текущая покупка, запланированная покупка, целевая покупка); а вот из модели Бодрийяра-Беккера следует, что потребление само по се-бе есть производство знаков. В глубине души я чувствовал, что модель Маршалла мне ближе.
Вернувшись на работу, я заявил Мари Жанне, что нуждаюсь в отпус-ке. Мари Жанна — это моя коллега, мы вместе готовим документацию к выставкам, вкалываем на благо современной культуры. Ей тридцать пять лет, у нее гладкие светлые волосы и бледно-голубые глаза; о ее лич-ной жизни мне ничего не известно. На служебной лестнице она стоит чуть выше меня, но предпочитает этого не показывать и всячески под-черкивает, что в своем отделе мы работаем сообща. Если нам случается принимать по-настоящему важную персону — представителя Управле-ния изобразительных искусств или члена кабинета министров, — она никогда не забывает упомянуть, что у нас единый коллектив. «А вот и са-мый главный человек в нашем отделе! — произносит она, заходя ко мне в кабинет. — Он жонглирует цифрами и сметами… Без него я как без рук». И смеется; важные посетители тоже смеются, по крайней мере, сча-стливо улыбаются. Улыбаюсь и я — уж как умею. Пытаюсь вообразить се-бя жонглером; но на самом деле тут достаточно владеть простыми ариф-метическими действиями. Хотя Мари Жанна в буквальном смысле не делает ничего, ее работа сложнее моей: ей необходимо всегда быть в курсе новейших течений, движений, тенденций; взвалив на свои плечи тяжкое бремя ответственности за культурный процесс, она ежеминутно рискует, что ее заподозрят в косности или даже обскурантизме; ограж-дая себя от подобной напасти, она тем самым оберегает и вверенный ей участок. Поэтому она постоянно поддерживает контакты с художника-ми, галерейщиками и редакторами журналов, о которых я понятия не имею; телефонные разговоры с ними наполняют ее радостью, ведь со-временное искусство она любит искренне. Сам я тоже ничего против не-го не имею: я не из тех, кто ставит ремесло превыше всего и жаждет возврата к традиционной живописи; я веду себя сдержанно, как и подобает человеку, чья профессия — управленческий учет. Вопросы эстетики и политики — это не для меня; не моя забота вырабатывать и утверждать новые концепции, новое отношение к миру; я завязал с этим еще в ту по-ру, когда спина моя только начинала горбиться, а лицо грустнеть. Я на-смотрелся выставок, вернисажей и выдающихся перформансов и при-шел к окончательному заключению: искусство не может изменить жизнь. Мою уж точно нет.