Да, если я его и не придумал, то выбрал его все равно я, я сам.
Или все-таки придумал?
Вы помните, я привык мухлевать с рыцарями. Но с Томасой этот номер не прошел. Настолько она была настоящая, что и рыцари вокруг нее могли быть только самыми настоящими. Никаких подделок. Все в этой истории и в этом мире было безобманное, подлинное до… до последнего червя. Я скоро понял, что придется говорить правду и только правду. Я не первый год топчу клаву, я вижу, когда фальшь и отсебятина — а это в моем понимании синонимы — овладевают текстом и высасывают из него всю живую кровь. Но я, повторюсь, не первый год… Я умею обходить такие ловушки. Говорить только правду — не значит говорить ее всю. Невозможно избавиться от червей? Забудем о них. Позаботимся об остальном.
Я придумал — или нашел — младшего отпрыска знатного, но обедневшего рода и отправил его в монастырь еще подростком, на послушание с перспективой пострига. Это был бенедиктинский монастырь. Мальчика научили читать, писать — кстати, очень красиво — и петь псалмы. Мальчик был уже готов совершить решающий шаг, почти гарантированно вычеркивающий его из генофонда… но тут один за другим погибли его отец и трое, нет, лучше четверо старших братьев, а следом от горя скончалась мать.
Как вы думаете, сколько дней после этого я ходил небритым, просто потому что мне было стыдно смотреть на себя в зеркало?
Зато какого жениха я обеспечил моей возлюбленной! И тебе рыцарь, и вежества хоть в какой-то мере не чужд.
Как вы думаете, сколько дней после этого я ходил небритым, просто потому что мне было стыдно смотреть на себя в зеркало?
Зато какого жениха я обеспечил моей возлюбленной! И тебе рыцарь, и вежества хоть в какой-то мере не чужд.
И я стал бойко излагать незамысловатую фабулу. Они полюбили друг друга с первого взгляда. Их души потянулись друг к другу. Оба сироты, они искали друг в друге утешения, а обрели страсть. И все такое. Конечно, в событиях участвовали несколько соперников, одним из которых была нужна сама Томаса, другим — замок и земельные владения, а третьих одинаково влекло и то и другое. Были и соперницы, потому что Адальберто был и в самом деле чрезвычайно привлекателен. Уж я не поскупился, вкладывая в него все свои тайные мечты о совершенном себе.
Я писал о внезапно возникавших препятствиях и преодолении их, о предприимчивости и отваге жениха, о верности Томасы…
Тут-то она мне и приснилась.
— Да, — сказала она. — Он милее их всех, и я с радостью пойду за него — мне не из чего выбирать. Я буду ему верной супругой, преданным другом и заботливой матерью его детям. Но не заставляй меня лгать, не вынуждай меня лгать самой себе. Это не мои слова — те, что я шепчу наедине с собой. Чуждая сила заставляет меня произносить их, но это не мое. Сегодня я долго не могла заснуть, размышляя о том, чья же это тайная власть неволит меня. Кто принуждает меня думать то, чего я не думаю, говорить о чувствах, которых во мне нет и следа? Сьер Арауский приятен и даже… мил… и не противен мне. Нет, не противен. Но это все, что у меня есть для него. Для других — и этого нет. Я пойду за него. Но я его не люблю. Чьи же это слова, такие нежные и грустные, такие волнующие? Кто говорит моими устами, чей голос звучит в моей голове?
Я думала об этом почти до рассвета. И мне приснился ты. Кто ты, я не знаю, но уверена: ты связан со всем этим, ты имеешь власть. Не заставляй меня лгать самой себе. Я готова отказаться от свободы и надежды на счастье, но не заставляй меня отказаться от себя самой!
И знаете, что я решил тогда?
Что нужно как можно быстрее закончить проклятый роман, отправить его издателю и хорошенько отдохнуть. С женщинами. Чтобы мозги встали на место.
То есть я решил отодвинуть главное — помните масштаб, да? — я решил его отодвинуть, расчистить обзор. Не люблю, когда нет выбора. Я только одного не учел: если эту махину толкать и раскачивать, она действительно может сдвинуться. Только неизвестно, в какую сторону. Вот в чем вопрос, как говаривал один принц. Он плохо кончил.
Я начал отдыхать, не дожидаясь окончания романа, я стал водить в дом женщин. Хороших. Действительно хороших, порядочных женщин. В наше время они и есть порядочные. Они не виноваты. У них у всех был единственный общий недостаток, и я не буду его называть — вы сами догадались.
А Томаса тем временем, принуждаемая моей авторской волей, шептала в уединении слова любви, которой не чувствовала. Она не плакала. Но лицо ее день ото дня становилось все жестче, взгляд — упрямее. Она снилась мне еще несколько раз за тот кошмарный месяц, но разговаривать не пожелала. Видимо, ее затягивало в мои сны против ее воли, и она покидала их, словно бы хлопнув дверью. По утрам у меня жестоко болела голова.
Вот таким я был.
С другой стороны — а что мне оставалось?
Я влюбился мало того что в литературный персонаж, так еще и в собственный. Когда я об этом задумывался — что называется, с холодной головой, — мне становилось страшно.
И от безнадежности. Если бы даже я написал удивительную историю, в которой Томаса выходит замуж за меня самого, разве от этого что-то изменилось бы на самом деле?