Биты нигде не было.
Окна были наглухо закрыты решетками. Добрый рассеянно курил, а злой присел на тахту. Какая-то деталь не давала ему покоя.
— Утюжок, — пробормотал он.
— Что — утюжок? — не понял добрый.
— Этот придурок собирался поставить Бите утюжок на живот. Ты видишь здесь утюжок?
Добрый огляделся.
— Да, странно. Утюжка нету.
— Вот и я говорю. Куда он делся? Ну-ка, откроем окошки, которые во двор.
Вскоре злой уже наваливался на подоконник язвенным животом и сосредоточенно изучал кустарник под окнами.
— Помнишь, что эксперт говорил? — спросил он неожиданно.
— Помню. Крови вытекло мало.
— Именно. Давай спустимся, поглядим на месте.
Они проследовали во двор, где через пару минут злой удовлетворенно объявил:
— Вот сюда он и грохнулся. Видишь — ветки поломаны да кровища. А потом домой перетащили. Тут ведь близко, да еще ночь.
Добрый с ненавистью сплюнул:
— Значит, Бита все-таки спелся с Китом… Ну сволочь!
— Не думаю, — возразил злой. — Утюг. Его нашли рядом с Катком. Кит не взял бы утюг. Даже такой идиот сообразил бы, что это улика против него. И Бита не взял бы. Да и брать утюг было просто незачем.
— Я ничего не понимаю, — растерянно развел руками добрый. — Что же произошло? Где Бита?
— Надо подумать, — отозвался злой.
Вернувшись в Учреждение, они первым делом выпили по третьей и четвертой, а после этого злой изрек:
— Я знаю, как было дело. Вот как. Бита, когда они с Катком вошли в хату, понял, что с одним он справится. И треснул ему утюгом. Выкинул Катка в окно, запер решетки и встал в коридоре. Страх высоты. Зачем самому прыгать, когда можно Катка! Кит вошел, он стоит, караулит… ну, дальше ты знаешь. Кит подвез Биту, Кит высадил Биту, Бита вернулся, перетащил Катка к Катку на хату и прихватил утюг с пальчиками Кита. Ох, пальчики! — вспомнив сардельки, злой содрогнулся.
— А по мне, так все-таки они договорились, — обрадованно заявил добрый.
— Нет, — помотал головой злой. И стал вдруг чуть печальнее. — Они не договаривались. Я бы и сам так думал, если бы не утюг. Бита был один. Кит его не узнал. Он думал, что это Каток. На всех троих малиновые пиджаки. И потом…
— Что — потом? Нет, — добрый тоже затряс головой. — Этого не может быть. Как он мог его не узнать?
— Посмотри сюда, — злой раскрыл дела всех троих. — Гляди.
С фотографий смотрели бритые налысо дегенеративные рожи.
— Гляжу. И что?
— И то. Уроды. Они же все одинаковые.
КОНСТАНТИН НАУМОВ
ТИШЬ И ТИШИНА
Тишина начинается утром в пятницу, когда они пьют кофе. Длиннорукие джезвы, купленные на Стамбульском рынке, такой усатый продавал — две набором и чашки; на столе два бокала с охлажденной водой. Звякает ложечка. Шумное утро: кухонное окно в переулок, каждая машина притормаживает перед поворотом в соседний. А еще мальчик с няней из дома напротив торгуются на пороге между восемью и половиной девятого: одна сторона должна «быть хорошим мальчиком», другая — купить в парке мороженое. Рон и Тишь как-то спорили, дают на это деньги родители мальчика или няня платит ежедневный налог из собственной зарплаты.
Тишина обнаруживается вдруг: Тишь ставит чашку под капризный детский голос, а ложечка звякает уже в Тишине. Как ватой наполнили кухню — ни звука извне, дребезжание ложечки стихает долго, как колокольный звон. Тишь не пугается, протягивает руку к низкой форточке — впускает привычный переулочный шум. «И два мороженых! — Нет, одно. — Нет, два!» — слышат они и улыбаются мальчику, его няне и друг другу.
Снова приходит Тишина в обед, в сонное время, поэтому ее приход Тишь не замечает. Прозрачная вата снова заполняет дом, и где-то далеко поет женский голос. Тишь медленно встает — ни звука, вытягивает руку с книгой, отпускает ожидая: книжка будет падать медленно-медленно. Падает как всегда, только беззвучно; обложкой вверх, видно, что надорвался бумажный корешок. Тишь поднимает руки к вискам, на границе Тишины скрипит какая-то дверь, и все заканчивается, вокал смолкает, приходят привычные звуки, и топает по карнизу голубь.
Следующим утром Тишина уже ждет на кухне. Тишь смотрит, как Рон кладет специи в джезву: смело, щедро. У него в руке кофейная ложечка с историей, серебряная: тетка принесла ее «на зубок», кормить крошечную племянницу много-много лет назад. Он ставит кофе на горячий песок, по кухне разливается запах, и Тишина зазвенит еще громче. Ничего подобного нет в наборе специй, они куплены на гаражной распродаже, дорогой французский набор, в первый же день Тишь полезла в словарь и надписала аккуратно каждую баночку, сейчас она лихорадочно вспоминает, сколько же они заплатили — ну как-то очень дешево, ну очень! — а запах плывет по кухне, и Тишина победно звенит. Тишь перебирает гаражные покупки, когда ей становится страшно, она понимает, что это запах самой Тишины, просроченные французские специи ни при чем. Рон понял это раньше, думает она, понял и затеял возню с баночками. Становится еще страшнее. С чашкой в руке вон из кухни, вниз по лестнице, и он не окликает, это — самое страшное.
Остаток утра Тишь проводит в магазинчике за углом. Сначала хочет щенка: глупого, неуклюжего. Чтобы скулил, лез везде, лаял на солнечные зайчики. Такого, уверена Тишь, не выдержит никакая нечисть. Потом представляет испорченный ковер, кучки и хочет кошку, но вдруг сбежит? Нечисть — это же не мыши, в конце концов. И потом, ведь она будет драть мебель. Все кошки дерут мебель, не так ли? И Тишь заводит цветы, прямо с утра. Придирчиво перебирает с продавщицей горшки. Цветы должны быть самые что ни на есть домашние: фиалки, герань. Анютины глазки, душистый горошек. Фикус. Благопристойные, ответственные цветы — по горшку на каждый пролет стены, а на лестничную площадку вот этот большой вазон. По цветку в каждый угол, и каждый станет ее агентом влияния, в каждом углу пусть пахнет так, как выбрала она, никаких таинственных специй; будь Тишь кошкой, этого можно было бы добиться куда как проще.