Женщина обернулась удивленно.
— Простите? Ах да… мое дурацкое пальто. Я собиралась ехать на ужин прямо из аэропорта, — она улыбнулась.
Это беззащитное, трогательное лицо. Он вспомнил все. Нет, они не были похожи механически — цветом глаз или овалом лица. Сходство было внутреннее. Его захватило то самое чувство, как двадцать лет назад, когда Энджел шагнула на веранду заснеженного домика. В ней было что-то до слез трогательное, пугающе беззащитное. Он вспомнил, как его сердце сжалось и ему захотелось посвятить всю оставшуюся жизнь тому, чтобы оберегать ее.
— Или вы решили, что меня зовут Энджел? Нет, меня зовут…
И он опять прослушал. Его новая знакомая была совсем не юной. Такой была бы сейчас та Энджел. В прелестном возрасте — чуть за сорок, — когда женщины особенно трогательны.
Его новая знакомая была совсем не юной. Такой была бы сейчас та Энджел. В прелестном возрасте — чуть за сорок, — когда женщины особенно трогательны. Они оставили в прошлом броню своего молодого кокетства, а панцирь иронии еще не затвердел. Вернее, они еще не знают, насколько он крепок.
— Простите, — он смутился, смешался, потом быстро представился и попытался продолжить неловкий разговор, — просто эта метель, эти отложенные рейсы и сорванные планы. В голову лезут непрошеные мысли. И воспоминания.
— Белое Рождество? Не об этом ли все просят каждый год? — она улыбалась с той легкой доверительностью, которая допускает немедленное отступление, если не будет принята. — У каждого из нас было свое заветное Белое Рождество.
Ее слова, ее манера говорить напоминали танец снежинок за окном. В них не было ни жеманства, ни радости от возможности случайного флирта. Только ненавязчивая прелесть умной женщины, которая понимает, что ее свежесть и блеск уже в прошлом.
— Знаете что, — Арт неожиданно для самого себя решился, — Рождество есть Рождество. Давайте выпьем по рюмочке в ближайшем баре. Ну не торчать же здесь, в пустом зале…
Она на секунду замешкалась, взглянула на него с сомнением, а потом коротко кивнула.
Им повезло. В «TGI Friday's» нашелся столик. Причем у окна. Взмыленные официанты носились по залу, где-то в углу уже пели «Джингл-белл». Арт протянул Энджел (он решил называть ее так) карту вин.
— Я всегда хотела попробовать айсвайн, — она взглянула немножко робко. — Меня завораживает идея замерзшего винограда. В этом что-то есть странное. Но его так редко предлагают к обеду.
Арт вздрогнул. Узкая бутылочка айсвайн. Кто привез ее тогда, двадцать лет назад? Это вино было неоправданно дорогим, и студенты никогда его не покупали. Та Энджел попросила немного айсвайна и точно так же сказала, что это странно, когда замерзает виноград.
— Удивительно, вы тоже думаете, что у нас у всех было свое заветное Белое Рождество, — Арту хотелось выговориться, но он не знал, с чего начать.
— И что это было? Мотель в горах? В Вермонте? — она уловила его настроение. Энджел не смотрела ему в глаза с надоедливым вниманием. Ее взгляд скользил и отклонялся. Опять это ощущение, что она оставляла себе лазейку — уйти, исчезнуть, раствориться в метели.
И Арт не выдержал. Он принялся рассказывать про ту ночь в Кэтскиллских горах, двадцать лет назад. Когда снег падал бесшумно и ложился слой за слоем. И как на веранде возникла Та Энджел, трогательная, угловатая, в свитере с оленями. И, рассказывая, он опять переживал то страшное, что почувствовал, — как сжалось сердце, как захотелось посвятить ей всю жизнь. Вот так, на ровном месте.
Бекки моментально уловила перемену в нем. Попыталась дуться, танцевать с Дастином… или Дугласом? Бог его знает, как звали того, с кем танцевала Бекки, пытаясь вызвать его ревность. Арт почти ничего не замечал. Только Энджел. Она не была ни жеманной, ни кокетливой. Она была искренняя и немного колючая, как юная розочка.
А потом… потом наступило Рождество. А снег все падал…
— Посмотрите, как все затихло за окном, — вдруг сказала Энджел. И выскользнула за дверь, прямо в снегопад. Арт вышел за ней и остановился как вкопанный на веранде.
Энджел танцевала в снегу. Бесшумно, как сам снег. Тонкая, нескладная, смешная, беззащитная. Арт смотрел на нее, не в силах даже вздохнуть. Ощущение небывалого, острого до боли счастья звенело в нем, как перетянутая струна. И вдруг он понял, что больше всего на свете он боится потерять ее. Вот с этого самого мгновения и навсегда это станет для него самым главным страхом. И так это было больно, так его пронзило ощущение ее и его собственной смертности, что ему захотелось обратно.
И так это было больно, так его пронзило ощущение ее и его собственной смертности, что ему захотелось обратно. В тот мир, где он жил еще совсем недавно, когда не видел ее. Ему захотелось к Бекки, и пусть все идет как идет. Но только без этой невыносимой боли, без этого страха, от которого стынет кровь. Потерять, так уж прямо сейчас, а не когда Энджел прорастет в каждой его клеточке.
Благоразумная Бекки, конечно же, простила ему взгляды в сторону «новенькой», да там и прощать-то особо не было чего… Когда наутро они проснулись, Энджел уже исчезла, и он никогда больше о ней не слышал. То Белое Рождество он засунул на самую дальнюю полку своей памяти. Все занесло снегом.