Интересно, ты это помнишь? Как мы ходили от ларька к ларьку, как наконец увидели дискеты между бутылкой паленого «Амаретто» и белыми кружевными трусами, растянутыми на витрине огромной снежинкой? Помнишь, сколько стоила коробка трехдюймовок? Я — нет, помню только, что это были заметные деньги. То есть для меня заметные.
Я тогда страшно гордился своей самостоятельностью: купил свой первый компьютер, верстал в «Вентуре» и «Пейджмейкере», много зарабатывал — по сравнению с тем, что было два года назад в аспирантуре.
По меркам Вадима и Стаса — копейки, конечно.
Только что подумал: я никогда не спрашивал, чем они занимаются. Ну, коммерсанты и коммерсанты. Купил-продал. Главное, в кино хорошо разбираются.
Что у них был свой банк, я узнал, когда Стас взорвался в своем «мерседесе» вместе с шофером и подругой, — я об этом прочитал на последней странице «Сегодня». Как сейчас помню: на обратной стороне написали, что Михалков проиграл Тарантино Пальмовую ветвь в Каннах.
Выходит, Стас так и не увидел «Криминальное чтиво». Интересно, ему бы понравилось? Все-таки он больше любил Бергмана — а погиб криминальной смертью, как в арт-хаусном фильме или трэшевом боевике.
К тому времени мы почти перестали встречаться. В Музее кино шли давно знакомые фильмы, прокат на Маросейке закрылся, все, о чем мы когда-то мечтали, можно было легко купить на Горбушке.
А может, ребята были слишком заняты своим бизнесом. Судя по газетам, времена наступили лихие. Оказалось, не так трудно заработать первый миллион — трудно его удержать.
Стасу это не удалось, да и Вадиму, кажется, тоже, — и я, похоже, никогда не узнаю, что у них был за бизнес.
Откуда у тебя деньги, я тоже не спрашивал. Было неловко. Я тогда думал, у красивых девушек деньги заводятся через постель.
Смешное было время. Я всерьез считал, что жизнь похожа на американское кино сороковых. Роковые красавицы, преступные страсти…
Если честно, мне до сих пор кажется: так было бы лучше. Честнее.
Красивые девушки не должны работать. Деньги должны доставаться им ни за что, сами по себе — так же, как досталась красота.
Черно-белый поцелуй на экране кажется почти порнографическим в своей страстности. Понимаю, почему в нацистской Германии «Возвращение фройляйн Фукс» разделило судьбу «Завещания доктора Мабузе». Фон Гель, правда, так и не уехал в Америку, — видимо, он тоже не любил смены декораций.
Я хочу спросить тебя: помнишь, как мы впервые поцеловались? Мы сидели у тебя на кухне, пили какой-то ликер — медно-рыжий, под цвет твоих волос. Ты рассказывала о своих мужчинах и, как всегда, улыбалась — иронично и растерянно, как будто извинялась, что ты — такая как есть, красивая, одинокая, несчастная. Улыбка словно говорила: ты не собираешься меняться, хотя понимаешь — ничего хорошего не выйдет из твоих бесконечных романов, увлечений, one night stands. Ты никогда не называла настоящих имен, — наверное, я знал героев твоих историй. Укрытые от моего любопытства, спрятанные за псевдонимами, один за другим они на мгновение возникали эфемерными призраками, струйками сигаретного дыма: случайные знакомые, старые друзья, верные возлюбленные, страстные любовники. У них были жены и дети, другие подруги, большие деньги, заграничные поездки, — они были влюблены в тебя годами, ждали твоего звонка, уходили из семьи, грозили самоубийством, бросали тебя одну, предавали в последнюю минуту, больше никогда не подходили к телефону, не отвечали на письма, лгали тебе, лгали своим женам, лгали самим себе.
У них были жены и дети, другие подруги, большие деньги, заграничные поездки, — они были влюблены в тебя годами, ждали твоего звонка, уходили из семьи, грозили самоубийством, бросали тебя одну, предавали в последнюю минуту, больше никогда не подходили к телефону, не отвечали на письма, лгали тебе, лгали своим женам, лгали самим себе.
Это был не первый такой вечер. Мы часто виделись в то время, и я до сих пор не понял, почему ты рассказывала мне так много. Ты говорила со мной, словно я был так близок тебе, что мне нужно было знать, как ты резала вены от несчастной любви, отходила после аборта от кетаминового наркоза, стоя на коленях умоляла: iне уходи, я не смогу жить без тебя. i Рассказывая, ты улыбалась и как будто говорила: ну да, вот так оно получилось, что же тут поделать, — ну да, это немного стыдно, но что уж тут скрывать. А я все время не понимал, чем я заслужил эту искренность, почему именно мне достались все эти истории, больше похожие на сценарии к фильмам, которые нам еще предстоит увидеть?
Наверное, мы напились в тот вечер. Оранжево-рыжий ликер кружил голову. Ты сказала: хочешь, я покажу тебе свое новое белье? Вчера купила, — а потом встала и медленно подняла юбку. Я сначала увидел узорную резинку чулка, потом — полоску матово-белой кожи, черные переплетения кружев. Я не мог отвести взгляд — но знал, что ты продолжаешь все так же улыбаться, смущенно, кокетливо и растерянно, словно спрашивая: ты знаешь, зачем я это делаю? Лично я — нет.
Я встал из-за стола, шагнул тебе навстречу — и тут зазвонил телефон. Все еще придерживая юбку одной рукой, ты сняла трубку и сказала: алле.