— Можно, наверно. — Сейчас у него были широкие плечи и очень крупные кисти рук. Я, пожалуй, позавтракаю тут. Яичница с ветчиной, и что там ты еще обещала? Да, и кофе.
31.12.2007
— Командовать парадом буду я, — сказал Слава, протягивая букет из пяти белых хризантем, и перекинул через плечо воображаемый шарф. — Радость моя, — он уселся в кресло, — ты привлекательна, я — чертовски привлекателен, кто у нас муж — мы в курсе, чего ж время терять? Машина внизу, столик заказан, играет «Несчастный случай», и не ври, что ты идешь к Тане, они это делают в Египте, я звонил. Шампанское, культурное общество — смотри, я даже побрился, интима не предлагаю, пока сама не попросишь. На сборы и все про все — час двадцать, ну полтора. Кстати, синее платье тебе а-бал-ден-но идет.
— Кот, — сказала она, стоя у лифта, в синем платье с неровным краем и замшевых туфлях с ремешками накрест. Я забыла покормить Миста. Ему тоже положен Новый год.
Лариса закрыла дверь и на секунду прижалась к ней спиной. Мист зевнул, медленно стек с кресла и, не оглядываясь, потрусил на кухню.
— И ты, мохнатая сволочь, мной помыкаешь, — обреченно сказала она, щелкая выключателем.
«Ненавижу, — подумала Лариса осторожно, берясь за ручку холодильника. И еще раз, уже увереннее: — Ненавижу. Куда угодно, как угодно, только подальше отсюда…»
Дверь холодильника подалась вперед, предваряя рывок.
— Лар, — произнес насмешливый голос, — пока я не вышел, не могла бы ты конкретизировать свое «подальше»? Хотя бы задать направление, время и имущественное состояние.
— Лар, — произнес насмешливый голос, — пока я не вышел, не могла бы ты конкретизировать свое «подальше»? Хотя бы задать направление, время и имущественное состояние.
ЮКА ЛЕЩЕНКО
1/64
Алексей Михайлович жил очень хорошо, особенно летом на даче, где был кисель по утрам, гамак, лягушачий пруд, полуденный сладкий сон на пухлом животе подушки, от которого склеивались волоски на затылке и пахло во рту полынью. Прилетали нежные вечерние комары, целовали в плечи, луна всплывала из колодца и плеском будила кузнечиков, приходил клетчатый сосед, расставлял фигуры, кхекал и двигал локтями — левая, правая? — и когда выглядывал из его гладкой ладони белый шлем маленького солдата, Алексей Михайлович победно подмигивал своему отражению в зеркале. Дыша то окрошкой, то мятой, бродила вокруг жена Наталья Сергеевна, дети лежали, умытые и тихие, в кроватях, кошка пила молоко, и где-то за лугом гудела электричка.
Проводив понурого соседа, Алексей Михайлович еще немножко гулял, трогал пальцами воздух, тропинка завивалась, петляла, но всегда приводила обратно к двери, за которой опять была жена Наталья Сергеевна с вопросами в голове и словами на языке.
— Ну что ты маешься? — спрашивала она, взмахивая простыней, как крылом. — Что ты все ходишь, мычишь что-то? Что у тебя — бес в ребро? На сторону потянуло? Так ты ж все время под присмотром у меня.
Алексей Михайлович улыбался и шуршал газетами. В будильнике тренькали минуты, мотылек метался над оранжевым абажуром, ночь проходила за домом, задевая влажным от росы подолом оконное, со звонкой трещинкой, стекло, а Наталья Сергеевна не унималась.
— А что ты молчишь? И глаза как у спаниеля. Я помню эти глаза. Ты на меня этими глазами двадцать лет назад смотрел. А теперь на кого? Кто она, ну?
Наталья Сергеевна жужжала, жужжала, от нее чесалось в ушах и ныли зубы, но Алексей Михайлович только молчал и кивал лысиной, прятался в бумажную, словами простроченную норку, обкусывая мельком черствую горбушку новостных текстов. Под ложечкой, в этом детском месте, куда, помнил он, нажимали крепким кулаком больничные подростки, чтобы ты на коротенькую вечность потерял сознание и вернулся снова, жила у Алексея Михайловича тайная любовь, но никакая Наталья Сергеевна не смогла бы открыть эту дверцу — ни ржавым ключом, ни отмычкой, ни сварливым своим насекомым брюзжанием.
Потом подступил сентябрь, по ночам быстроногие гастарбайтеры красили листья в желтый и вывешивали туманы над прудом, где уже укладывались в зимний сон лягушки, и водомерки оставляли прощальные записи на рябой шкурке воды. Соседа первым унесло норд-вестом в город, шахматы заперли в коробке, Наталья Сергеевна, зудя, укладывала летние вещи в сумки, дети ловили шерстяную кошку, и Алексей Михайлович, уже обернутый удушливым шарфом и скользкой болонью, в последний раз пытался прийти по тропинке в другое место, но был схвачен опять у двери мягкими натальсергеевными руками.
— Опоздаем на электричку!
Возле калитки он остановился.
— А газ? Газ выключили?
— Побеги проверь, — закричала Наталья Сергеевна. — Да быстрей ты, куркуль неповоротливый.
— Да-да, — ответил разворачиваясь Алексей Михайлович. — Я буквально на секунду, дорогая.
Он разбил лужу торопливым башмаком, осколки серого неба звякнули разлетаясь. Ступени спели до-ре-ми, бахнула дверь, за окном пробежал торопливый призрак мужниного плаща, и Наталья Сергеевна, цокая от нетерпения, посмотрела на часы.
— Идиот, — сказала она через пятнадцать минут.
Пасмурные дети ходили вокруг, поджимая зябкие ноги, вокруг же ходил и дождь, а потом еще — трое человек милиционеров и служебная собака со скорбным выражением сморщенного замшевого носа.
Ей говорили: «Бери след!» — она аккуратно брала и несла в зубах до комнаты, где стоял перед большим, в траурной витиеватой раме зеркалом низкий столик, а на нем — деревянно пахнущая гремучая коробка, лежал на боку опрокинутый стул и шарф цеплялся за занозистую ножку.
— Что-то вы путаете, — говорили милиционеры, — куда он мог подеваться из дома? Вы под кроватями смотрели? а в шкафах?