Отец Анатолий хмыкнул, пододвинул чашку на блюдце под краник самовара и пустил в нее струю кипятку.
— Торопыга ты, Женюра, ох торопыга, — укоризненно покачал он головой, — давно я в тебе это замечал! Не дознавши порядком дела, враз рубишь. А ведь Семен-то к тому времени, как Александр исчез, усоп уже, от печеночной вроде как хвори. Аккурат на девятый день в церковь они собирались за упокой души помолиться, свечу поставить, нищим на помин подать — для того из дому-то и вышли.
Да… Чудная новенькая версия лопнула мыльным пузырем, однако университетский выпускник отчаиваться по сему поводу не собирался.
— Ну ладно, умер — и земля ему пухом! Ты же мне не про него, а про сестру рассказать собирался.
— А что сестра? Девица тихая, боязливая. Она пяти недель от роду ослепла, так нашим врачам Малинниковы не доверили, по теткиному наущению в Акмолинск повезли, к глазному доктору. Она ж сама в Акмолинске живет, Станислава-то…
— И правильно, что не доверили! — вновь встряла тетка. — Гарнизонному лекарю только лошадей пользовать да солдат, когда с каши животом маются, а штатский-то врач, хоть и диплом у него на стенке, совсем уж старый был, два лекарства признавал — валерьяну и салицилову кислоту. Дескать, может, и не поможет, а все не навредит!
— И что акмолинский доктор? — не сдавался Евгений.
— Сказал, мол, мозговая это слепота. Сами глаза, значит, целые, а нерв какой-то воспалился или что… Ну да всяко не понимаю я, — развел ладонями поп. — Так она, бедная, в дому и сидела, на улицу — ни ногой. Я уж заходил к ней несколько раз, беседовал, мне об убогих печься сан велит. Сидит, то бусы нижет, то подушку на ощупь шьет, лицо вуалькой занавешено.
— И правильно! — перебила попадья. — Слепым-то в глаза ох как неприятно глядеть: пустой взгляд, бессмысленный, блуждает как ни попадя. Вот, помню, был у нас столяр…
— Я ее спрашиваю, что ж ты к обедне никогда не придешь, — громче загудел отец Анатолий, перекрывая густым басом голос жены. — Помолилась бы Господу — глядишь, и послал бы он тебе исцеление. А она: нет, батюшка, не могу. Боюсь, говорит, людей, и злобы их боюсь, и сочувствия… Я уж, дескать, здесь помолюсь, Господь, он всюду услышит…
— И то сказать, тряслась над детьми Ванда, особливо с тех пор, как Дмитрий Алексеевич помер, — прорезалась ничуть не смутившаяся вынужденной паузой тетка Валентина. — Не то что дочку увечную, сына со двора редко выпускала. Даже в гимназию не отдала, на дом учителя-то ходили. А уж за год до того как сгинуть, он разом все экзамены сдал, как там они говорили… екс… екс…
— Экстерном, — нетерпеливо подсказал Евгений Андреевич. — Так, значит, не выходила дочка Малинникова на улицу?
— Нет. Все-то время в комнатах, не прогуляется, воздуху не вдохнет, и неотлучно при ней киргизка эта, которую они перед тем, как ей ослепнуть, подобрали.
— Та самая Алтын, что у них в кухарках?
— Она, она, и кухарка, и горничная, даже за кучера с ними ездила: не любят Малинниковы чужих в доме. А Алтын — та преданная, добро крепко помнит.
— Зима тогда лютая была, — принялась рассказывать попадья, — а летось у киргизов мор случился, почитай, весь скот полег.
А Алтын — та преданная, добро крепко помнит.
— Зима тогда лютая была, — принялась рассказывать попадья, — а летось у киргизов мор случился, почитай, весь скот полег. Голодали сильно, кто-то вот и в города за куском хлеба забредал. Алтын-то Ванда прямо у себя на пороге нашла: тощая, одежонка худая, а в руках — сверток, в тряпки замотанный. Не бросила помирать, в кухню привела, обогрела, накормила. В уборщицы ее по первости взяла. А на другой день выяснилось, что в свертке-то у киргизки — мертвый младенчик. То ли от голода помер, то ли дорогой померз. Так Ванда ему и похороны справила, сама к нам пришла, дескать, крещеный ребенок, на христианском бы кладбище его положить… И то — одна мать горе другой всегда поймет!
— В Илийске будто Алтын его крестила, — неуверенно передернул плечами священник. — Не поеду ж я проверять! Кто его знает, может, и сама Ванда ему крестик из жалости повесила. Ну да все одно — дитя безгрешное…
И дальше заговорили уж вовсе о другом. Впрочем, Воздвиженский в расспросах упорствовать более не стал, ясно было, что от дяди вряд ли удастся услышать еще что-нибудь полезное.
На следующий день Евгений Андреевич в горы не пошел, а, все еще находясь под очарованием загадочного дела, направился прямиком в полицейское управление.
— А, господин дипломированный адвокат? Здравствуйте, здравствуйте, присаживайтесь, — добродушно, но не без иронии приветствовал его Остомыслов. — Ну как, поговорили с дядюшкой?
Евгений пожал протянутую ему руку и сел на жесткий казенный стул.
— Поговорил, а как же. Наслушался с три короба: и про деда-самодура, и про дядю-пьянчугу, и про верную киргизку… Но что сестра из дому не выходит, мне действительно подтвердили. Эдакая таинственная затворница — всю жизнь при закрытых ставнях. Просто интригует воображение! Вот бы поглядеть на нее одним глазком!
— Да хоть двумя! — усмехнулся начальник полиции. — Легка на помине, сама по улице идет. Вон та, в салатной юбке и белой блузе, видите?