— К сестре уеду. — Ванда выпрямилась, и ее мокрое лицо блеснуло в заоконном отсвете уличного фонаря.
— Эва! Станислава-то твоя безмужняя, у чужих людей комнатку снимает, — пустят ли они еще и тебя с младенцем? Да и с деньгами… Кой-что я, конечно, после отца наработал, так ведь у хорошего купца капитал не в мошне лежит. В товаре-то деньги мои, а товар только по весне прибудет, боюсь, не доживу… Без меня не шибко расторгуешься, лавки ведь тоже Семену отойдут.
— Что же делать? Судьба!
— А судьба тоже в человеческих руках. Вот что, жена, ты хоть бей меня, хоть кричи, но только я уж не первый день думаю, как быть, если Саша преставится. А вчера, как услышал я про киргизку, что ты подобрала, так мне все ясно стало. Слушай…
Купец зашептал прерывающимся голосом, но твердо, а его жена охала, негодовала, сникала, бурно возмущалась и вновь затихала. И текли, текли по лицам обоих слезы…
— В общем, сговорились они смерть сына ото всех скрыть, — говорил Остомыслов, временами отхлебывая чай из чашки. — Дочку мальчиком одеть, волосы ей стричь, как отрастать будут, а если к доктору — так только к верному человеку, есть у Станиславы такой. Дитя-то еще неразумное, неловкости не почувствует, оттого что ее в мужском роде зовут, а постарше станет — и поговорить можно, объяснить все, словом заручиться…
— Но как же мертвый младенец? Неужели родное дитя в степи закопали?
— Нет, такой грех на себя брать не стали, обошлись. Случай помог. Я ведь не поленился, съездил в тот аул под Илийском, откуда Алтын прибрела, нашел там бабку, которая ее хорошо помнит. И сказала мне она, что у Алтын детей отродясь не было. Как же так, говорю, ее ж все со свертком, в тряпки замотанным, в руках видели, — ну в точности младенец! И знаете, что в том свертке было? Домбра!
— Домра? — переспросил Евгений Андреевич.
— Нет, домбра. Тоже музыкальный инструмент, только нашей домры подлиннее, поуже, и струн поменьше. Знаменитый певец, оказывается, у этой киргизки отец был, так она все бросила, а с домброй его расставаться не захотела. Или, может, продать думала? Ну да неважно. Главное, что все этот сверток за ребенка приняли. Вот под видом киргизкиного-то младенца и похоронили Александра Дмитриевича.
— А как же дядя, он ведь отпевал, как же русского от киргиза не отличил?
— Думаю, отец Анатолий и не вглядывался. Волосики у покойника темные были, глазки закрыты, личико посинело.
.. М-да… — Начальник полиции отставил чашку и потянулся за новой папироской:
— А дочку они за слепую выдали, чтобы был предлог ей из комнат на люди не появляться, иначе рано или поздно заметили бы, что сестра с братом — все порознь, вместе ни в церкви, ни в гостях не увидишь. Я ведь и в Акмолинске побывал, встречался с доктором, что ее лечил, сестриным знакомым. Никакой он не окулист, обычный детский врач. Тот, правда, крепко заперся: знать ничего не знаю, была слепая, стала зрячая. Ну, думаю, у них там со Станиславой свои шуры-муры…
— Так, значит, оттого Ванда сына в гимназию отдавать и не хотела? Ну да, там бы быстро все прояснилось… — задумчиво проговорил Воздвиженский. — Но как же они собирались дальше? А если б дядька-пьяница еще двадцать лет прожил? Неужели ради денег были готовы всей жизнью девушки пожертвовать?!
— Ну зачем же? — усмехнулся Остомыслов. — Через годик-другой стал бы этот мнимый Александр постарше, так они бы очень просто его отъезд разыграли. Или в Санкт-Петербуржский университет уехал учиться, или на Камчатку подался новую концессию открывать, — пойди проверь. А тут фортуна: дядя умер! Вроде уже и неважно стало, сгинул Александр или странствует где-то. Вот девица и поспешила прозреть, думаю, и девяти дней-то с трудом дождалась!
Долгожданная разгадка тайны была перед ним, но вместо облегчения душу Евгения Андреевича теснили печаль и жалость.
— Несчастные женщины! — едва выдавил он. — Столько лет лгать, притворяться, жить в страхе ежеминутного разоблачения… А ведь хороший адвокат в два счета доказал бы, что наследование обратной силы не имеет, а значит, все имущество покойного купца отошло к Александру при его рождении, а по смерти ему законным порядком унаследовали уже родители, и дядя тут вовсе ни при чем!
— И-и, сударь! — протянул Остомыслов. — Да где же его взять в нашей провинции, адвоката-то хорошего?! Вот и мне такая простая мысль даже в голову не пришла! А ведь, кажется, день изо дня с законом дело имею!
— И что же теперь? — дрогнувшим голосом поинтересовался Воздвиженский. — Арестуете вы их? Обман, подлог документов…
— Ну, положим, всех документов — аттестат гимназический… Да и с доказательствами туго. Врач упирается, старая киргизка для суда и вовсе не свидетель, а кто в гробу на кладбище лежит, уж и не опознаешь. Так что мой живописный рассказ о том, как молодой человек, войдя в дом, живо переоделся девицей и превратился в собственную сестру, разве что судью посмешит. Да и кому от такого суда радость и облегчение?
Ливень меж тем стих, и тучи расползлись в стороны, выпуская солнце, которое тут же принялось нестерпимым сиянием сушить мокрые дороги и деревья. Захлопали, открываясь, окна в домах, и терпкий запах влажной зелени поплыл над городом. Скоро, скоро покажутся на улицах и жители, и среди них — наверняка! — девица Александра, истомившаяся за много лет добровольного заключения и одиночества.