Вот видишь, обошлись и без повода.
Черно-белые тени на экране, тени давно умерших людей, образы, ничуть не изменившиеся за все эти годы.
Я смотрю на тебя, и мне кажется: ты тоже не изменилась. Даже кожа в полумраке зала отливает той же матовой белизной, что и в предрассветном сумраке под усталыми взглядами чужих фотографий, черно-белых, как старое кино.
Ты вошла, когда фильм уже начался; пока свет не погас, я оглядел зал — сплошь молодые, незнакомые лица. Мы, наверное, когда-то были такими же — разве что победнее и одеты похуже. И не так насмотрены: за каждым фильмом приходилось гоняться, а теперь в каждом переходе — «лучшие фильмы Ингмара Бергмана», «десять фильмов Вима Вендерса», «Коллекция нуара»… как оно все называется? Да еще и торрентом можно качать, если траффик дешевый.
Если бы мы заговорили об этом, я бы сказал, что не завидую им. Я думаю, мы были счастливей: мы любили кино сильней.
Помнишь, Годар говорил, что любой фильм — это фильм о любви. О любви мужчин и женщин, о любви мужчин к оружию. Мое поколение, говорил Годар, полюбило кино раньше, чем женщин или оружие. И все наши фильмы — фильмы о любви к кино.
Мне казалось когда-то — это сказано и про наше поколение. Правда, мы не снимали кино, только говорили о нем.
Правда, мы не снимали кино, только говорили о нем. А иногда пересказывали фильмы, которых сами не видели.
Я хотел бы посидеть с тобой в кафе, вспомнить нашу тусовку начала девяностых. Всегда опаздывали, встречались после сеанса. Дрейрер, Ланг, Мурнау, немецкий экспрессионизм, итальянский неореализм, американский нуар и вестерн, французская новая волна… Последние годы, когда в кино было больше классики, чем на видео! Еще звали в гости «на Фассбиндера» или «на Бертолуччи»! Специально из-за границы привозили кассеты в прокат на Маросейке — для перевода. До сих пор «Гражданина Кейна» только с такой озвучкой и могу смотреть: английский я довольно плохо знаю, если честно.
Немецкого я не знаю совсем — и потому промучился первые пять минут фильма. Пожилой полицейский листал какое-то старое дело. Во времена фон Геля зритель, привычный к немому кино, успевал прочесть готические буквы — но на американской DVD-копии английские субтитры сливались с белой бумагой, переводчик все время сбивался, и я не мог понять, что там случилось за тринадцать лет до начала фильма. Кажется, у главного героя погиб друг и та самая фройляйн Фукс была как-то в этом замешана.
Неудивительно, что фон Геля считают предтечей нуара. Фам-фаталь, олух-неудачник, соблазнение, падение, смерть.
Пытаясь разобраться в сюжете, я даже не заметил, как контролер открыл дверь, впуская опоздавших; даже не обратил внимания, что кто-то сел рядом со мной.
Я обернулся, когда чья-то холодная ладонь коснулась моей руки.
Я обернулся — и ты улыбнулась мне.
Мне кажется, я немного перебрал с кино. То есть я-то знаю, зачем я это сделал: трудно писать про персонажа, если нечего с ним разделить. У меня вот жена, дети, работа, бизнес, книжки опять-таки разные — а у него засраная квартира в обветшавшей новостройке семидесятых, скучная офисная жизнь, и похоже, даже друзей толком нет. Ну а кино мы с ним оба любим, поэтому про кино писать приятно. Читать, наверное, все равно будет скучно — ну что же, попробуем кино минимизировать.
Будем писать про любовь — ну то есть про секс, потому что любви у таких людей не заводится: они слишком увлечены своей богатой внутренней жизнью, замешанной все на том же кино.
Ладно, ладно, договорились: про кино — по минимуму.
И побольше пафоса, который всегда маскирует эгоцентричность и равнодушие к живым людям.
С первой встречи я помню твою улыбку. Глеб сказал: iэто Лиса, i — ты улыбнулась и протянула руку. Твоя улыбка словно говорила: да, я знаю, это дурацкое имя, в особенности — для красивой рыжей девушки, но что тут поделать, с моим именем, моими волосами, моей красотой. Твоя улыбка словно говорила: да, я знаю, я красива, но это не имеет значения, я такой же человек, как и вы, мне даже немного неловко, что имя, волосы, красота — это первое, на что вы обращаете внимание. Давайте познакомимся, поговорим, обсудим кино, — может, вы заметите что-нибудь еще.
Однажды ты скажешь: понимаешь, моя красота — не моя, она существует сама по себе. Мне нравится быть красивой, я много делаю, чтобы быть красивой. Я знаю: мне досталась такая отличная вещь, за ней надо присматривать, жалко ее загубить. Но эта вещь, моя красота, — она только досталась мне, она не моя, мне всего лишь на время дали ее поносить.
Пять минут назад ты улыбнулась мне, я прошептал: Лиса? — и ты кивнула в ответ, а потом белым длинным пальцем словно перечеркнула свою улыбку.
В свете проектора твой ноготь кажется совсем черным — и я молчу, но уже почти не смотрю на экран, сижу вполоборота к тебе, и рыжие волосы то и дело вспыхивают, как тем солнечным днем, когда мы встретились у метро, впервые вдвоем, без тусовки.
Кажется, тебе дал мой телефон Вадим… или Стас? Я помню, ты больше всего общалась с ними двумя. Ты попросила записать тебе словарь Webster для новых виндов — он казался огромным и занимал не то семь, не то девять трехдюймовых дискет. Убирая их в сумочку, ты удивилась: так много? Сказала: неудобно, мол, зайдем куда-нибудь, я тебе куплю чистых.