мужское платье, отправилась бродить по бесконечным дорогам Азии в поисках своего любимого, которого заточили в подвале старой крепости, откуда
царевна, после многих приключений, его выручила…
Гаврила засыпал под журчание мелодичного голоса, но тревога не стихала, и в полусне ему казалось, что перед ним клубятся грозовые тучи и
вереницей проносятся над серебристой ковыльной степью…
И вдруг точно острой стрелой кольнуло сердце; он вспомнил «их», страшных недругов, отлично вооруженных, в железных доспехах, на добрых
конях, немецких всадников… Домой, скорей домой!
Глава 7
«ЖИВУЛИ»
Однажды к шатру Гаврилы Олексича подошел седобородый странник с берестяным коробом за плечами. На нем был выгоревший на солнце зипун и
обычный новгородский поярковый колпак. На поясе висели новые лапти — на обратную дорогу после длинного пути. Татарский часовой отталкивал
старика, не подпуская к шатру.
— Боярин родимый! Гаврила Олексич! Где твоя милость? Услышь меня! Эти нехристи не пущают меня перед твои ясные очи. Весточку я тебе принес
с родной сторонки.
Гаврила бросился из шатра, подбежал к страннику, обнял его за плечи:
— Знакомо мне твое лицо, а где видел — не помню…
— Да на торгу в нашем Новгороде. Я всегда там возле блинника стою, что насупротив Мирона-жбанника. Охотницкими силками занимаюсь: плету
сети и на соболя, и на белок, и на тетеревов. — Ну, пойдем ко мне. Посидим, поговорим. Порадовал ты меня.
— И еще порадую, — сказал странник, следуя за Гаврилой Олексичем в шатер и садясь возле тлеющих углей костра.
Он скинул потертый зипун, бережно сложил его, поставил перед собой берестяной короб и, став на колени, принялся в нем шарить.
— Как же ты сюда-то попал?
— Постой, постой, все расскажу кряду. Услышал я, боярин, что ты с плотовщиками и струговщиками пустился в далекие края на волжское низовье.
И погоревал, что к вам не присуседился. Давно я задумал одно дело и пошел как-то на твой боярский двор посоветоваться со сватом моим Оксеном
Осиповичем…
— Знаю хорошо, — подтвердил Гаврила Олексич. — Добрый и верный сторож он у меня.
— Нашел я свата, а он около крыльца стрелочки из щепок стругает.
— Добрый и верный сторож он у меня.
— Нашел я свата, а он около крыльца стрелочки из щепок стругает. Обговорили мы с ним то да се, а тут хозяйка твоя, боярыня на крыльцо
вышла. «Опоздал ты, дедушка, говорит, хозяин мой давно уже уехал в низовье Волги к царю татарскому Батыге наших пленников из неволи выкупать. И
сколько еще раз черемуха зацветет, пока он домой вернется, не знаю. Только святителям молюсь, чтобы живым и невредимым его сохранили. А сам ты
не согласился бы поехать его проведать? Запаса на дорогу говорит, я прикажу тебе выдать…» — «Можно! — отвечаю. — Волга мне река родная,
знакомая.
Сколько раз я когда-то по ней с молодчиками нашими ушкуи гонял!»
Тут она позвала меня к себе в светелку и плакала, скажу без утайки, слезами обливалась. И вот что тебе передать велела… Старик вынул из
короба и протянул Гавриле Олексичу большой комок седого мха.
Тот жадно схватил его и стал осторожно разворачивать. Внутри оказались так хорошо знакомые, обсосанные и потертые ребятками две искусно
вырезанные из липовых чурбашек детские игрушки: одна изображала медведя на задних лапах, другая — мужика в поярковом колпаке, играющего на
балалайке.
— И в мох этот сама боярыня игрушки детские завернула.
«Пусть, говорит, от седого лесного мха на моего Гаврилу Олексича родным русским духом повеет, а то еще, упаси господи, дом родной позабыл,
татарскую веру принял…»
Гаврила прижал мох к лицу и долго молчал, вдыхая знакомый запах хвои векового соснового бора. Глубокая тоска и нежность охватили его. Перед
глазами как живой всплыл широкий двор родного дома, заросший буйной травой, где ходила его Любава с малюткой на руках, а старший в белой
рубашонке, ухватившись за материнский подол, был еле виден в высокой траве. Вспомнились веселый смех жены, ямочки на румяных щеках и стук
подковок сафьяновых полусапожек… Перед ним стали проплывать зубчатые стены старого Новгорода, величавое течение Волхова, шумное, беспокойное
вече…
Каким далеким и вместе дорогим и близким все это было! Скоро ли, наконец, его отпустит домой коварный татарский владыка?
Глава 8
ТРИ СЛОВА
Рано утром, еще в сумерках, к Олексичу явился знающий много языков толмач в пестрой чалме и полосатом халате. Он почтительно прошептал:
— Великий владыка Саин-хан требует к себе немедленно новгородского посла.
— Ты не проведал, для чего меня призывает великий хан? спросил Олексич, быстро одеваясь. — Для того ли, чтобы выказать мне свою милость,
или чтобы излить на меня свой гнев?
— Что я могу сказать? Я только передаю то, что мне приказывают. Больше этого знает один аллах.
Гаврила вложил в руку толмача золотую монету. Тот смущенно повел плечами.
— Одно я подслушал: сегодня разговор будет о чем-то весьма значительном, большом, как гора или небесная буря. Но я буду тебя сопровождать к
великому и стану тихо предупреждать обо всем, что тебе следует делать.
— Меня не о чем предупреждать! Я и сам знаю, что мне надо сделать или сказать!
— Не гневайся на меня, господин, я твой слуга! — прошептал толмач. — Оставь только здесь твой меч.
Оставив в шатре все свое оружие и даже неизменный нож на поясе, Олексич последовал за толмачом.
Было раннее утро.