вдруг бурными толчками забилось сердце, но он постарался овладеть собой и молча ждал, что еще скажет татарский владыка.
Бату-хан продолжал, и голос его стал нежным и мурлыкающим:
— Я оказываю тебе самую высокую честь, какую только может получить иноземный воин: ты станешь начальником тысячи, а может быть и целого
тумена, с которым ты покоришь для меня Кыюв. Вступай в ряды моего войска, и после Кыюва ты вместе со мной пронесешься через «вечерние страны».
Мой славный дед, Потрясатель Вселенной, не колебался делать начальниками монгольских отрядов бывши своих противников, и они, как Джебэ-нойон,
становились преданными его помощниками.
Гаврила Олексич сказал:
— Прости меня, великий хан, что я назвал мою родную новгородскую землю лесными трущобами. Но мы не прятались в этих трущобах, как медведи,
а все время были на границе, сражаясь и ожидая новых битв, новых кровавых встреч с врагами нашего народа.
Могу ли я, честный воин моего князя, в эти бурные дни оставить беззащитной мою родную землю?
Олексич прямо и смело смотрел в глаза Бату-хану, ожидая его рокового решения.
— Дзе-дзе! — проворчал Бату-хан и повернулся к Субудай-багатуру. — Что ты скажешь на это, мой дальновидный и мудрый учитель?
Старый полководец подумал и сказал:
— Я отвечу тебе, Саин-хан, тоже вопросом.
Разреши спросить твоего летописца Хаджи Рахима: что было написано в том послании, спрятанном
внутри его дорожного посоха, которое отправил когда-то посол Махмуд Ялвач в Ургенче твоему отцу, несравненному, блистательному Джучи-хану?
Погруженный в свои записи, Хаджи Рахим, вздрогнув от неожиданности вопроса, почтительно прижал руки к груди и прошептал:
— В этом письме, спрятанном в моем выдолбленной посохе, было написано только три слова: «Этому человеку верь».
Бату-хан, зажмурив глаза, засмеялся тихими шипящими звуками.
Затем обратился к безмолвному, полному внутренней тревоги, Олексичу:
— И я тоже скажу тебе только три слова: «Твоему обещанию верю». Теперь возвращайся в твой далекий Новгород и верно служи твоему коназу
Искендеру.
Мой верный эмир Арапша там, и он будет присылать мне вести о ваших новых тревогах и победах. Хоть я уйду далеко, но не перестану думать о
Новгороде. Разрешаю удалиться. Красавицу Зербиэт-ханум ты возьмешь с собой.
Когда Олексич вышел из шатра, Бату-хан с необычайным проворством вскочил и стал метаться, как зверь в клетке.
Задыхаясь, он весь отдавался налетевшей на него ярости. Глотая слова, он заговорил быстро и неразборчиво, с раздувающимися ноздрями, и то
подпрыгивал, то приседал.
— Я вижу впереди бои… Пылающие города… Близкие схватки тысяч и тысяч всадников. Я вижу, как испуганно летят кони, прыгают через овраги,
роняя своих всадников. Я вижу ряды упрямо наступающих пеших воинов в иноземных одеждах… Они рубятся с моими несравненными багатурами. Я пройду
через самую гущу боя и опрокину всех встречных… Я напою кровью врагов своих коней, я прикажу убивать каждого сопротивляющегося, женщин,
стариков, детей. Копытами моих несравненных монгольских коней я вытопчу луга и посевы, чтобы после того, как пройдет мое войско, не осталось ни
одной травинки, ни одного зерна… Я позвал в этот великий поход Искендера и его соратников. Я рассчитывал на них, а они вдруг оказались
равнодушными и не захотели принять участие в моих ослепительных победах. Близорукие! Будущие дни великих сражений скоро покажут, кто из нас
прав: они или я. И тогда они пожалеют, что не пошли вместе со мной через превращенные в золу и пепел «вечерние страны»…
Бату-хан вдруг успокоился, помрачнел и, медленно пройдя к своему месту, стал опять задумчиво подбрасывать в костер ветки душистого вереска.
Он сделал знак толмачу приблизиться и, обняв за шею, стал шептать ему в ухо:
— Отныне ты должен удвоить твои наблюдения за этим русским воином. Проникать во все его думы и замыслы. Разведывать, кто его друзья и
враги. Тебе известен мой гнев и моя милость…
— Постараюсь, — ответил дрожа перепуганный толмач, — но разгадать мысли русского гостя очень трудно: никогда никому он не говорит, что
думает, что готовит.
Бату-хан еще более тихо прошептал:
— Тебе поможет в этом Зербиэт-ханум. Она до сих пор усердно извещала меня обо всем. Разрешаем тебе отправиться в путь вместе с Олексичем.
Буду ждать твоих писем. Ступай!
***
Всякая сказка, каждая «бывальщина» имеет свой «зачин», имеет и свой конец, нежданный, негаданный…
В этот счастливый день, когда Гавриле Олексичу удалось, наконец, уговорить Бату-хана отпустить его домой в Новгород, радостный подходил он
к своему шатру.
Его поразило, что на этот раз хозяина не встречают приставленные для охраны слуги. У шатра татарской красавицы тоже никого не
было. Что за чудо?
Обойдя рощицу, Олексич вдруг заметил между кустами несколько слуг и женщин из шатра Зербиэт-ханум. Они стояли на коленях, закрыв лицо
руками, и, раскачиваясь из стороны в сторону, жалобно стонали.
— Что случилось? Говорите!
— Не гневайся на нас! Прости наш недосмотр, эмир великодушный! Мы не ждали, что такая беда свалится и на тебя и на нас! О-о-о!
— Да говорите же толком, какая беда?
— Наш драгоценный цветок, наш соловей, Зербиэт-ханум похищена!
Переводчик, неотступно следовавший за Олексичем расспросил слуг и потом объяснил:
— Есть такой молодой знатный хан Иесун Нохой. То он на охоте, то бражничает с молодыми ханами, и никакого другого дела у него нет. Он