Они недостойны встретить тебя и высоких почтенных людей…
— Почет мне надоел!.. Я хочу увидеть ссору, когда двое хватаются за ножи, и пройти между ними незамеченным, в одежде странника.
— Твоя священная нога, о великий, должна опускаться только на ковер отдыха или вдеваться в стремя похода.
— А сегодня мои ноги будут ступать по тропинке новых испытаний. Пусть меня сопровождает только один безумец Нохой.
Принесите мне другие одежды.
Субудай-багатур, сопя, встал, подошел, ковыляя, к стоявшему за дверью дозорному тургауду и, вцепившись в его плечо, зашептал ему в ухо:
— Принеси пять самых грязных простых плащей! Пусть десять тургаудов на конях следуют за нами в нескольких шагах и пусть будут готовы к
нашей защите.
— Внимание и повиновение! — сказал тургауд и вышел из шатра.
Бату-хан, никого не слушая, продолжал что-то бормотать и ловить мотылька. К нему подполз на коленях дервиш-летописец Хаджи Рахим:
— Ослепительный, позволь и мне идти с тобой. Там «буйные», непокорные воины девяноста девяти племен. Я помогу тебе понимать их ругань,
песни и речи…
— Иди и в темноте не упади в яму бедствия. Кто тогда будет писать о моих походах?
Вскоре пять человек, закутанных в старые плащи, вышли из шатра в безмолвие ночи.
Через несколько мгновений застучали копыта коней: несколько всадников последовали за ушедшими…
***
На равнине среди невысоких холмов горели бесчисленна костры.
Посреди, на торговой площадке, лежали верблюды и возле них спали купцы и погонщики, обнимая тюки с товарами. Повсюду, вокруг багровых
огней, лежали и сидели разноязычные воины, собравшиеся сюда из отдаленных земель. У них еще не было порядка, начальников, сковавших воинов
единой волей. «Буйным» была указана для их лагеря эта равнина неподалеку от реки Итиль. Все ждали похода на закат солнца и собирались группами
вокруг тех костров, где слышалась знакомая речь — тюркская, персидская, белуджей, курдов, адыгеев, лезгин и других равнинных и горных племен.
Всюду виднелись небольшие походные шатры, сшитые из войлоков или простых полотнищ, подпертых и растянутых на шестах. Слышались крики и
хмельные песни.
Некоторые племена сидели правильными кругами, где посредине пылали большие костры. Воины, тесно прижимаясь друг к другу, слушали рассказы
опытных в походах батыров, или бывалых стариков, или переливчатую поэму-песню, длинную и тягучую. Певец тонким горловым звуком выводил старинную
песню, сопровождая ее бренчанием ни хуре, про подвиги дедов, степных славных багатуров. Пять путников, проходя мимо костров, останавливались
прислушиваясь к песням.
— О чем он поет?
— Он поет про Искендера Двурогого, про его войну с рыжебородыми…
Вдруг два всадника с гиканьем промчались наперерез через равнину, догоняя друг друга. Кони прыгали через костры, разбрасывая пылающие
головни. Сидевшие ревели. кричали, вскакивали, выхватывали мечи.
Первый всадник, молодой, в арабском чекмене, был без оружия.
Его поджарый гнедой конь легко перепрыгивал через высокие огни костров и метался по равнине, стараясь спастись от преследования.
Второй всадник, в шлеме, панцире, с копьем наперевес, сидел на вороном коне, пригнувшись и храпя, как разъяренный вепрь.
Сопровождаемые проклятиями разгневанного лагеря, враги умчались в сторону дальних холмов. Вскоре оттуда вернулся только второй всадник. Он
ехал медленно, на спокойном сильном широкогрудом вороном коне, осторожно объезжая костры, отвечая шутками на ругательства «буйных». Все уже
успокоились и смотрели с любопытством на неведомого силача.
Сбруя его коня была украшена цветной бахромой, седло покрыто замшевым чепраком необычайной белизны. На шее коня, среди серебряных
украшений, свешивался странный темный обрубок, напоминающий руку до локтя со сжатым кулаком.
Всадник подъехал к одному кругу, где степенно сидели воины в красных и желтых полосатых халатах. При его приближении улигерчи (певец)
замолк, разговоры прекратились. Все рассматривали прибывшего, а он, подражая певцу, вдруг залился высоким голосом:
Я, барс, Утбой Курдистани, неодолимый в битве воин!
Разбил я тьму неверных, и славы я достоин’ Это хорошо!
Я бежал из плена франков, ускользнув от их оков, И сложил большую гору из отрубленных голов!
Это хорошо!
Я сразил Джелал эд-Дина, погрузив в смертельный мрак!
И содрал с него всю кожу, сделав под седло чепрак!
Это хорошо!
Я его повесил руку талисманом под уздой!
И случится с каждым то же, кто с Утбоем вступит в бой!
Это хорошо!
Тогда один из пяти стоявших в отдалении путников, сбросив на землю плащ, подбежал к сидевшим в кругу кипчакам.
— Слушайте меня, медногрудые, железнорукие!
Все повернулись к говорившему. Он был высок, строен, в ургенчском чекмене, с двумя кинжалами за поясом.
— Этот хвастун и наглец никогда не убивал Джелал эд-Дина, опаснейшего из наших врагов, который еще жив и рыщет по Ирану, преследуемый
Джебэ-нойоном, пока не будет пойман и в цепях приведен сюда, к Саин-хану. Если сейчас никто не даст мне светлого меча, прямо бьющего копья и
верного коня, чтобы сразиться с этим болтуном и насадить его ослиную голову на острый кол, то, клянусь, я брошусь на него только с кинжалом! Я