статный юноша с израненным опухшим лицом, слизывая кровь с разодранной тубы, стал горячо что-то доказывать.
— Чего он хочет? — спросил Бату-хан.
— Это пастух из селения, что лежит вон там, высоко, на горном перевале. Там еще продолжаются бои и видны клубы дыма от горящих хижин. Он
говорит, что живут они, распахивая клочки земли между скалами, что они никому жить не мешают. Что они поселились далеко от большой дороги. Что,
кроме них, никто не умеет сеять ячмень и пшеницу на такой высоте над обрывами. Что у них нет другой родины и счастья, кроме этих горных скал и
их бедных хижин.
— Скажи им, что я хвалю храбрых тружеников и позволю им жить свободно, если они покорятся и поцелуют копыта монгольского коня.
Дуда объяснил пленным слова монгольского владыки, выслушал их ответ, погладил задумчиво свою рыжую бороду и сказал:
— Они согласны поцеловать копыта твоего коня и будут верно служить тебе, но просят вернуть их детей. Твои воины захватили их и увезли в
свой лагерь.
— Это хорошо! — сказал Бату-хан. — Из этих детей у нас вырастут опытные смелые воины. Субудай-багатур, покажи мне чертеж земли. Я хочу
понять, далеко ли город Тригестум.
— Сейчас покажу, великий? — сказал одноглазый полководец и, вложив пальцы левой руки в рот, свистнул так пронзительно, что, казалось, эхо
отозвалось в горах.
Субудай-багатур, покажи мне чертеж земли. Я хочу
понять, далеко ли город Тригестум.
— Сейчас покажу, великий? — сказал одноглазый полководец и, вложив пальцы левой руки в рот, свистнул так пронзительно, что, казалось, эхо
отозвалось в горах. Это ответил издали его слуга, узнав свист хозяина. Вскоре, пробиваясь через ряды всадников, примчался старый монгол на
свирепого вида игреневом коне, держа в поводу еще другого коня с вьючными сумами.
Он достал кожаный кошель и подал его Субудай-багатуру. Тот вынул пергамент, на котором был нарисован грубый чертеж Мадьярского королевства
и Адриатического побережья.
Пленных развязали; они еще с трудом двигали руками, затекшими после туго завязанных ремней. С кряхтением нагибаясь, они поочередно целовали
копыта равнодушно стоявшего коня.
Бату-хан указал плетью вдаль:
— Как зовется селенье и крепость там, в тумане, на берегу?
Один из пленных стал объяснять:
— Это город Спалато. В нем находится дворец римского императора.
— Я хочу его увидеть. Будут ли еще города?
— Разве мелкие гавани и крепости. Затем будет один богатый город с гаванью, полной венецийских кораблей, Тригестум. Там в крепости живет
важный начальник, и у него много воинов. — А что будет еще дальше?
— Будет устье реки Падус, где лежит богатейший торговый город Венеция. И все эти корабли на море венецийских купцов. — А во сколько дней из
Венеции можно проехать дальше до столицы «вечерних стран» Рума?
— Простым людям теперь туда не доехать: всюду заставы. Там ожидают твоего нападения. Но ты же разрешения ни у кого не спросишь и проедешь в
Рум во столько дней, во сколько пожелаешь.
— Много ли войска там собралось?
— Какое там войско! Никто не хочет воевать. Все убегают.
Даже, говорят, сам император убежал из Рума на остров Сицилию.
— Не для чего срезать яблоко. Оно уже созрело и само упадет в твою ладонь! — воскликнул ненавидевший всех франков Абд ар-Рахман.
— Что прикажешь сделать с этими пленными горцами? — спросил Субудай.
Бату-хан не ответил и вдруг, против ожидания, провел пальцем черту сверху вниз, — этого жеста боялись все: им он осуждал на смерть.
***
Площадка, где происходил совет Бату-хана, опустела.
Заостренные колья остались устрашением для других неудачников. Слуги убирали ковры, разложенные для совещания ханов. Невдалеке, на склоне
горы, среди кустов репейника, лежали упрямые пленные. Они лежали раскинувшись, как будто крепко спали.
Но вместо лиц у них были черные окровавленные месива костей и сгустков крови. Когда горцы поняли, что будут убиты, они отчаянно стали
бороться, сами набрасываясь на монголов, пока не пали в неравном бою.
Всем им поочередно раздробил головы суковатой тяжелой дубиной могучий монгол, придворный палач. Он и сейчас еще расхаживал близ убитых
пленных и волочил за собой свое грозное оружие. Он ожидал, пока писарь арабского посла, рыжебородый Дуда, кончит затянувшийся разговор с
последним из пленных, нищим монахом в оборванной старой рясе. Монах все время то кланялся, стараясь коснуться пальцами земли, то поднимал высоко
над головой тонкий деревянный крест и быстро шептал молитвы, а ветер трепал его взъерошенную бороду.
Монгол свирепо хрипел.
— Мне приказал сам Бату-хан прикончить всех без исключения дерзких пленных. Разве можно ослушаться приказания Саин-хана?
Дуда, сняв с шеи медную овальную дощечку пайцзу, потряс ею перед лицом монгола.
— Всякое последующее приказание отменяет предыдущее! твердил он. — Сейчас сюда подъедет великий аталык Субудай-багатур, и он мне отдаст
живьем этого пленного шамана. Он мне нужен для важного дела. Отойди!
— Пусть мне прикажет, что хочет, наш одноглазый Субудай-багатур, а я все-таки его не послушаюсь, когда мне что-либо повелел сам Бату-хан, —
жить ему и царствовать тысячу и один год!
— Сейчас посмотрим! — сказал Дуда, стараясь оттолкнуть монгола.
Тот мрачно покосился и, подняв волочившуюся дубину, поставил ее перед собой.
Субудай-багатур быстро приближался на чалом коне, густой хвост которого спускался до земли.
Дуда бросился к Субудаю, крича:
— Великий, несравненный, остановись! Важное дело скажу я.
Субудай натянул поводья. Конь, фыркая, остановился.
— Говори быстро и коротко!
— Отдай этого человека мне!
— Для чего?
— Он знает важное. Он обошел все земли «вечерних стран», видел всех королей и их войска. Он мне все расскажет, а я…
— Врет! — отрезал Субудай, тронув коня.
— Я проверил. Он не врет!
— Тогда не трогать его! — обратился Субудай к монголу, затем повернулся к Дуде:
— А ты мне все напишешь, что он расскажет. Все!
Быстро! Сегодня вечером! Отдай ему этого шамана! — свирепо прохрипел он палачу и хлестнул своего желтого жеребца плетью. Тот прыгнул