прибежали и дети его: мальчик и девочка. Все говорили, перебивая друг друга, некоторые утирали слезы. Гаврила Олексич, схватив на руки обоих
детей, закричал:
— Эй, хватит! Довольно охать и кудахтать! Я знаю, куда уехала боярыня. Завтра я ее домой привезу на тройке с бубенцами. А сейчас ступайте
обратно в хоромы. Принимайте гостей долгожданных.
Накормите моих дружинников. Все бросились в дом. А перед Гаврилой Олексичем остановилась высокая и дородная главная домовница Фекла
Никаноровна и, удерживая его за рукав, вкрадчиво сказала:
— Я тебе открою, свет наш ненаглядный, где ты найдешь свою боярыню.
Я уже все разведала. Она побывала у бабок вещих, и те наговорили ей бог
весть чего. Вот и уехала она в женский скит.
Постриг хочет принять, монахиней сделаться. Молодая женская кровь играет, — чего с досады не придумаешь!.. Постриг! Шуточное ли дело! Вот
какой узел скрутился! А ты его сумей распутать…
Глава 10
НЕЗАДАЧА
В день приезда Гаврила Олексич вел себя необычно, дружинники косились на него, но спрашивать не решались.
— Затуманился наш сокол!.. Вестимо дело: сколько ден ехал, подарков сколько на вьючных конях вез, а лапушка дома его и не встретила.
— Сидит теперь туча тучей за столом и прямо из ендовы романею пьет.
— Куда же боярыня уехала?
— Да не уехала, говорят тебе… Сбежала.
— Ой ли! Может, ее какой лихой молодец чернобровый силой увез?
— Тише ты! Не смей такого слова молвить!
— Не я говорю. От боярских поварих слышал.
— Поварихи же мне иное сказывали: в скит боярыня на богомолье уехала, а домовница обмолвилась, будто решила она постриг принять.
Надоело без сроку Гаврилу Олексича ждать, а он, говорят, в Орде завел себе другую жену, татарку. Вот боярыня и затужила. Кровь-то у нее
молодая, горячая, кипит, — вестимо, дурман-то в голову и кинется.
— Верно! А может, ее опоили. У боярина недругов немало.
— Зачем! Это она от обиды. Такую умницу-красавицу, как наша боярыня, и вдруг на басурманку сменить.
— А где же она, басурманка-то? Может, ее и не было?
— Нет, была! Пленные сами видели. Вот они и обмолвились…
— Все же сам подумай: постриг! Шуточное ли дело, ведь опосля оттуда возврата нет…
Все разговоры, однако, сразу оборвались, когда забегали слуги и стали сзывать некоторых близких дружинников гридницу на беседу к боярину.
Не всех удалось собрать: одни ушли по своим дворам, других не могли добудиться, — спали крепким сном после тяжелой дороги.
Оправляя кафтаны, приглаживая длинные кудри, туже затягивая пояса, дружинники поднимались по скрипевшим ступеням в знакомую издавна
гридницу. Все, казалось, на месте, как раньше бывало: и большие образа в углу в серебряных ризах, и скамьи, крытые червленым аксамитом. Так же
сквозь обледенелые слюдяные оконца пробивались солнечные лучи и веселыми пятнами играли на широкой скатерти, расшитой мудреным узором.
Еще утром, повидав всех домашних, Гаврила Олексич собрался пойти к Александру Ярославичу, чтобы подробнее рассказать ему о своей поездке к
Батыю, но узнал, что князь на охоте и вернется в Новгород только дня через два. Значит, тем временем можно было заняться своими делами и
отдохнуть.
Сейчас, без кафтана, в расстегнутой рубашке, с голой грудью, на которой виднелась серебряная цепочка с иконкой и ладанкой, он сидел,
откинувшись назад, в красном углу, широко расставив на медвежьей шкуре длинные босые ноги. Татарские пестрые сафьяновые сапоги небрежно валялись
под скамьей.
Он тяжело дышал и обводил угрюмым взглядом входивших, которые ему низко кланялись и становились кучкой близ двери. Возле Гаврилы Олексича,
на краю стола, красовалась большая деревянная ендова и чеканной работы ковшик.
— Здравствуй на многие лета, Гаврила Олексич, — сказал старший из дружинников, высокий и степенный, поглаживая густую рыжеватую бороду и
пытливо всматриваясь в побледневшее, но по-прежнему красивое лицо Гаврилы, то и дело облизывавшего сухие, воспаленные губы.
Возле Гаврилы Олексича,
на краю стола, красовалась большая деревянная ендова и чеканной работы ковшик.
— Здравствуй на многие лета, Гаврила Олексич, — сказал старший из дружинников, высокий и степенный, поглаживая густую рыжеватую бороду и
пытливо всматриваясь в побледневшее, но по-прежнему красивое лицо Гаврилы, то и дело облизывавшего сухие, воспаленные губы.
— Здравствуйте, ребятушки! — воскликнул тот, будто очнувшись от забытья. — Садитесь поближе. Сейчас потолкуем. Эй, челядь!
Подайте новый жбан с медом и чаши, да не малые, .а побольше.
Слуги забегали, доставая с деревянных резных полок, тянувшихся вдоль стен, серебряные кубки и узорчатые заморские чаши.
Олексич подождал, пока слуга, стоя на коленях, обернул ему ноги цветными онучами, и сам натянул сапоги. Он встал, слегка покачиваясь, пока
другой слуга помог ему надеть кафтан и опоясаться серебряным поясом. Поведя плечами, он провел рукой по волосам и сел в старое резное кресло.
Держался он прямо, глядел зорко и только воспаленные, покрасневшие глаза говорили о долгих часах раздумья, проведенных в одиночестве возле жбана
с заморской романеей.
— А где Кузьма Шорох? Эй, Кузя! — крикнул Гаврила Олексич так громко, что, казалось, на дворе его услышали.
— Здесь я, здесь, — ответил весело Кузьма, входя в двери и застегивая кафтан. — Едва меня отлили ледяной водой. Теперь я в полной справе. —