всматривались киевляне в голубые степные дали, где то и дело появлялись все новые и новые черные точки, по мере приближения превращавшиеся в
отряды степняков, и казалось, конца им не будет…
— Что же это творится в Диком поле? — вздыхали озабоченные киевляне. — Откуда, за какие грехи насылает господь бог на православных христиан
новые беды?
— Если половцы, и торки, и черные клобуки уходят со своих стародавних стоянок за лесистые Карпаты, на угорские равнины, то это — ой! — не к
добру! Зря степняки никогда не потянутся в чужедальнюю сторонку. Что же их гонит? Какая тревога?
— Значит, погнал кто-то, кто посильнее!
— А кто посильнее? Только татарин! Неужели и впрямь до нас доскачут страшные татары, мунгалы дикие, безжалостные, что пожгли и разграбили
Залесскую Русь?
В прибрежных уличках Подола нарастала тревога. Все умельцы оружейники, кузнецы, молотобойцы, все, умевшие ковать железо и выделывать из
него оружие, принялись за спешную работу. Со всего города приходили киевляне, и молодые и даже глубокие старики, давно забывшие о воинских
делах. Сходились в кружки, приносили с собой и точили мечи, заржавевшие копья и топоры. Все искали какого-нибудь оружия, скупали все, что могло
послужить защитой от жестоких врагов. Оказавшиеся в Киеве половцы и другие степняки бродили по Подолу и, почти не торгуясь, забирали все, что
еще оставалось в железных рядах.
— Неужто татарский Батыга-хан и взаправду доберется до нас? толковали киевляне. — Как мы его встретим? Он ведь только одного и ждет, чтоб
мы сдались без боя. Враги жалости не знают и всех, кто с ними борется, приканчивают.
— Разве им тесно стало в кипчакской степи?
— А где самый набольший половецкий хан Котян? Почему он ушел из степи и погнал всех своих конников к уграм?
— Если он так заторопился, значит, его теснил кто-то, кто посильней его и кто летит сюда, как буря.
— Чего пугаешь! Если зима будет теплая и Днепр не заледенеет, не остановится, то не перебраться татарам на нашу сторону. Тут мы их и
отшибем.
— А если задует сиверко и река станет? Тогда мунгалы вмиг перекинутся на нашу сторону и разольются по всему Киеву, как река в половодье.
Заглянут во все наши дома и все, даже подвалы, оберут.
— Как мунгалы разольются? А мы сложа руки станем смотреть на них без отпора?
— И уйти-то нам тогда будет некуда.
— А мы и не собираемся уходить! На своей земле и жить умирать надо.
В этот страшный год погода долго стояла осенняя. По Днепру, откуда-то сверху, из-под Смоленщины, приплывали последние плоты и приставали к
левому, степному, берегу. Оттуда на ладьях плотовщики переправлялись в город, шли по торговым рядам, предлагая связками беличьи, лисьи и заячьи
шкурки, висевшие у них у пояса. Раньше такие шкурки тут же бы расхватали, а теперь никто их не брал.
— Ну что нам шкурки? Свою бы шкуру сберечь!
— Эх, рано панихиду запели, — отвечал один плотовщик. Татар, что ли, испугались? Мы их под Переяславлем видели и гоняли.
Храбры они, когда впятером бросаются на одного. Если дружно встретить татар и всем встать стеной на защиту Киева, то им с вами никак не
совладать.
Крайне встревоженные люди расходились по домам.
Глава 2
В КНЯЖЕСКИХ ХОРОМАХ
В стольном городе Киеве в «детинце» (крепости) у ворот княжеских палат стоял рослый дружинник в остроконечном шеломце. Он перегородил
копьем вход во двор, отталкивая упрямо ломившегося туда высокого тощего монаха. Тот в гневе стучал посохом:
— Да пусти ты меня, непонятливый?
— Сказано тебе: великий князь строго приказал никого к нему на княжий двор не впускать, ни конного, ни пешего.
— А про духовный сан, про священнослужителей так уж князь ничего не сказал?
— Ни калику перехожего, ни монаха длинноризца — все одно не пущу!
— Пойми, чадо мое, что я пришел издалека, с низовьев Днепра, близ моря, еще подалее порогов. И я видел, какая там у степняков замятня, —
все плавятся через Днепр. И еще видел другое, многое и страшное, о чем князю поведать должен. А ты, гордыней обуян, стоишь передо мной, истукан
каменный.
— Не пущу! — упрямо отвечал дружинник. — Князь Данила делом занят: куда-то спешно снаряжается и дружину с собой берет.
— Я, сынок, должен беспременно его увидеть. Ведь грамотку я принес от отца Вениамина, бывшего духовника тысяцкого воеводы Дмитрия.
— Говорю: лучше отойди от греха! — резко ответил дружинник. Все одно не пущу!
В это время к воротам подлетел взмыленный могучий конь и остановился, удержанный сильной рукой всадника.
За ним, гремя ратными доспехами,
примчался еще десяток конных воинов. — Здоров буди, воевода Дмитро! — приветствовал всадника стоявший у ворот дружинник.
— Спасибо, Степан! — зычным голосом ответил воевода. — Князь Данила дома?
— Князь в гриднице, спешно снаряжается в путь-дорогу. Сейчас я тебе открою ворота.
— Снаряжается в дорогу? — удивился приехавший. — Верно, в поход?
— Князь сам тебе скажет, а нам неведомо.
Всадник соскочил с коня и увидел перед собой тощего монаха.
Тот, загородив дорогу, кланялся в пояс:
— Позволь слово молвить.
— Ты с каким челобитьем, святой отче, кто тебе надобен?
— Ежели князю Даниле недосуг перед дорогой, то я и за тебя вознесу молитвы к господу, если ты меня выслушаешь.
— Говори, только поскорее, а то и мне недосуг. — Я прибыл издалеча, из Царьграда, а перед тем был еще во святом граде Иерусалиме. Через