своих построек или для дальнего похода.
Иногда Бату-хан призывал Гаврилу Олексича на свои военные советы, где обсуждались планы похода на «вечерние страны». Тяжело было Олексичу
слышать, как Бату-хан и его соратники готовятся напасть на Киев, Чернигов и другие города западные русские…
Поход был близок, передовые татарские войска уже начинали уходить на запад. через половецкие степи. Олексич боялся, что Бату-хан и ему
прикажет быть в походе около него.
Проходили дни… Олексич с рассветом покидал шатер, спускался к реке, где вдоль берега горели костры. Вокруг них сидели знакомые плотовщики
и, склонивши взлохмаченные головы над глиняными горшками, степенно хлебали деревянными ложками свое незатейливое варево.
— Ушицей подкармливаетесь? — спросил Олексич, присев на бревне близ старика в изодранном до крайности бараньем полушубке.
Сквозь дыры местами просвечивало загорелое тело.
— А то чем же? Здесь рыбки вволю, сама на берег лезет. Только вот соли нет.
Гаврила свистнул и повернулся. За его спиной вырост угрюмый татарский слуга, повсюду неотступно сопровождавший гостя.
— Есть ли у тебя соль, Шакир? — спросил Олексич. Он уже немного научился говорить на языке ханского окружения.
— Все есть, что ты ни прикажешь, мой хан! А нет, так достану!
— И он пошарил в ковровом мешке, который носил за Олексичем.
Оттуда он достал кожаную коробку. Гаврила взял из нее горсть соли и хотел высыпать в горшок с ухой, но старик задержал руку:
— Стой, стой, добрый молодец! Соль-то у нас теперь дороже золота. Я ее приберегу в моем рукаве, посолонить краюшку.
Старик вытащил из-за пазухи оторванный рукав, завязал узлом конец, и Гаврила всыпал в него несколько горстей соли.
— А где же твоя рубаха?
— Да поистлела вся. Один рукав и остался. Вот вернусь домой, старуха мне новую сошьет.
— Шакир, доставай новую рубаху!
Слуга, метнув недоверчивый взгляд, вполголоса ответил:
— Есть, мой хан! Только не для такого оборванца.
— Что я тебе приказал?
Шакир с обиженным лицом вытащил малиновую шелковую рубаху и, поставив мешок на землю, встряхнул ее и подал Олексичу.
Старик вскочил и замахал руками:
— Что ты, что ты, Гаврила Олексич! Не по купцу товар даешь!
Такую богатую рубаху носить бы именитому боярину, а с меня хватит и дерюги.
— А коли тебе рубаха не по нраву, так ты ее обменяй.
— Да мне за такой товар пять холстинных рубах дадут… Только стану ли я твой подарочек менять? Вернусь домой, в шелковой рубахе в избу
войду, то-то моя старуха начнет причитать да дивоваться!
Другие плотовщики, сидевшие у костров, вскочили и, подойдя, осторожно щупали огрубелыми пальцами добротность ткани.
— Ладно! — сказал Олексич. — Рубаха твоя, что хочешь, то с ней и делай!
И он отошел к другим кострам. Подсаживался к плотовщикам я всех расспрашивал об их житье-бытье… У всех на уме были только родная
сторонка, седой Волхов, суровое, угрюмое Ильмень-озеро.
— Маленько еще потерпите! Достройте Батыевы хоромы. а там вместе двинемся домой.
Одарив особенно сноровистых и усердных в работе, опустошив свой мешок, Олексич отходил на бугор. Оттуда он подолгу смотрел в туманную даль.
Где-то слышалась переливчатая, заунывная песня, доносились стуки топоров, надрывные стоны и рев верблюдов, ржание коней и знакомые, родные,
русские напевы. И опять проходили дни…
Каждый вечер в шатре Олексича собирались гости: соратники и друзья Бату-хана. Слуги подавали сладкие вина в запечатанных смолой глиняных
кувшинах, сушеный виноград, лепешки и жирные палочки сладкого печеного теста.
Охмелевшие, лежа на подушках, они любили слушать непонятные чуждые перезвоны струн и песни прибывших с Олексичем двух новгородских
гусляров. Иногда Гаврила сам начинал петь, и голос его, низкий и звучный, казалось, заполнял собой шатер.
Когда гости расходились, появлялись бесшумные рабыни, прибирали все вокруг, а старшая из них, с медными кольцами в ушах, шептала хмельному
Гавриле:
— Моя прекрасная госпожа давно ждет своего обожаемого повелителя.
Олексич выходил, останавливался на краю обрывистого берега, долго любовался переливами воды, игрой отблесков лунного света.
Кое-где мерцали огни костров. Уже лагерь грозного хана погружался в глубокий сон, только слышалась изредка перекличка часовых, взвизгивания
неукротимых жеребцов и далекий лай собак.
Насладившись красотой тихой ночи, Гаврила шел в шатер своей восточной красавицы. Он находил Зербиэт-ханум сидящей на небольшом коврике. С
кошачьей гибкостью она бросалась на шею Олексичу, под тихий перезвон золотых и серебряных браслетов. Яркий лунный свет, падая в прорези шатра,
освещал ее черные зовущие глаза, тонкие подрисованные брови… Она заботливо спрашивала:
— Что задержало тебя так долго? Кого ты видел? С кем говорил?
Какие вести получил от твоего преславного князя? Расскажи мне! Я так терпеливо ждала тебя.
— Потом, в другой раз! Сейчас я устал. Лучше расскажи мне сказку…
Олексич уносил ее на шелковые подушки и в полудремоте слушал удивительные рассказы о нежной прекрасной царевне, грустящей в роскошном
дворце о своем суженом, уехавшем далеко на войну, или о злом волшебнике, обратившем царевну в птицу, или о том, как царевна, переодевшись в