руках. Старик не выказывал страха. С трудом подойдя к Бату-хану, он остановился, близорукими глазами всматриваясь в лицо грозного татарского
повелителя.
— Скажи мне, старик, где все твои шаманы? Почему они попрятались?
Ксендз, подняв глаза к небу, медленно перекрестился.
— Пан бог призвал к себе души всех братьев нашей святой обители. Они бесстрашно сражались против врагов веры Христовой и пали на стенах
нашего несчастного города, перебитые твоими жестокими воинами. Я один остался в живых, чтобы сторожить этот святой храм и молиться о моих
погибших братьях.
— Я ценю таких храбрых противников. Хаджи Рахим! Где Хаджи Рахим?
Из группы приближенных Бату-хана, стоявших позади кресла, вышел летописец и мудрец Хаджи Рахим, с белой чалмой на голове, в длинной темной
одежде, подпоясанной куском полосатой ткани. Он выделялся среди блиставших оружием соратников Бату-хана своим скромным, почти бедным видом.
— Мой почтенный учитель! Позаботься о старике и расспроси его об этом латынском доме бога и о его шаманах, погибших на стенах города. Ничто
не должно быть упущено и забыто в книге моих походов. — Слушаю и повинуюсь, великий хан! Позволь только тебе предложить нечто из того, что
заслуживает внимания: ты пожелал, чтобы тебе здесь пели молитвы, какие поются ляшскому богу. А петь некому! Рядом же на площади я видел певца,
который ходит из города в город и поет песни. Он избит, и кровь стекает по его лицу. Но он продолжает гордо стоять на груде камней и смело поет.
Воины его зарубят, а он бесстрашен…
Бату-хан обратился к одному телохранителю:
— Приведи с площади певца!
Вскоре тургауд вернулся, ведя под руку бедно одетого юношу с белокурыми кудрями до плеч. Одной рукой тот держал лютню, другой прижимал
платок к голове. По лицу стекала алая кровь. Ноги в широких шароварах были без сапог: татары успели уже их стащить.
Певец вполголоса бормотал проклятья, исподлобья поводя серыми глазами.
Бату-хан приказал стоявшему поблизости Дуде расспросить певца.
Дуда спросил:
— Нам передавали, что ты на площади пел преступные песни, призывая жителей Сандомира к упорному сопротивлению. Верно ли это?
— Да, я это делал, и, если останусь жив, я опять буду песнями призывать мой народ к борьбе за свою свободу. Но не побоюсь спеть такую песню
даже перед повелителем татар, пришедшим погубить нашу прекрасную родину.
— Вот за этим-то наш доблестный Саин-хан и призвал тебя.
Певец выпрямился и недоверчиво посмотрел на безмолвно сидящего Бату-хана. Каменным было его лицо, и никто не сумел бы проникать в думы
всемогущего вождя с узкими, как щелки, скошенными глазами.
— Я не побоюсь этого сделать, хотя меня ждет лютая казнь!
Переводчик объяснил, что никому не дано угадать последнее слово владыки. Может быть, казни не будет и он даже получит награду.
— Пускай поет! — сказал Бату-хан.
Тогда певец, отбросив окровавленный платок, попробовал струны лютни. Он запел хриплым, но полным глубокого чувства голосом, а Дуда
Праведный тихо переводил:
Заплакали в селах, будто на погосте:
Ой, лихо нам, лихо! — Пепел да кости!
Девушки малины в лесу не сбирают, Пастухи скотины в поле не гоняют.
Ой, лихо нам, лихо!
Татарва конями хлеба потоптала, Девиц полонила, сынов порубала.
Ой лихо нам, лихо!
— Так и надо народу непокорному! — сказал Бату-хан. — На то и война!
Батыю поганому ночью не спится…
Дуда запнулся, но под грозным взглядом Бату-хана робко продолжал переводить:
— Что ж тебе, Батыю, не спится, не лежится?
«Человечьей крови я хочу напиться…»
Ой, лихо нам, лихо!
Поганцу языческому… Народа мучителю…
Дуда остановился, но против ожидания Бату-хан, видимо, остался доволен и заметил:
— Великий правитель и должен быть жесток.
Жрут человечину волки да собаки.
Кровь человечью пьют вурдалаки.
Осиновый кол вурдалаку в спину, Волка лесного мы бьем дубиной!
Бату-хан более внимательно прислушивается и следит за движениями певца, нетерпеливо требуя перевода.
Ой, лихо-то, лихо, — да ворогам нашим!
Села мы построим, землю запашем!
Будем мы вами мосты мостити, Хану да ханятам голову рубити.
Будете снопами лежать вы в могиле!
Встань же, отчизна, в славе и силе!
Встань, наша мати, рви свои путы, Бей и гони ты ворогов лютых. Бату-хан слушал, невозмутимый, непроницаемый. Певец, обессиленный, вдруг
прервал песню и зашатался. Его колени стали подгибаться. Изо рта по подбородку поползла кровавая змейка.
Выпавшая из рук лютня жалобно зазвенела.
Дуда, поддерживая певца, уложил его на каменные плиты.
Бату-хан медленно перевел свой взгляд в сторону задумчиво стоявшего Хаджи Рахима.
— Что ты скажешь на, это, мой мудрый учитель?
Хаджи Рахим быстро подошел к Бату-хану, склонился и прошептал что-то ему на ухо.
Бату-хан скрипучим голосом сказал:
— Ты был и навсегда останешься дервишем, гонимым ветром беспокойства. Мои монгольские улигерчи поют так же прекрасно и смело, но этот юнец
дерзко осудил сынов великого Потрясателя Вселенной и оскорбил их… Разве за это награждают? Подайте коня!
В этот день вечером, в монастыре близ храма, в узкой монашеской келье, Хаджи Рахим, низко склонившись над своей «Путевой книгой» при свете