выцвела от солнца и дождей. Босые ноги в стоптанных и перевязанных бечевкой сандалиях, рукава в отрепьях и истощенное лицо говорили о долгих
скитаниях, но глаза оставались живыми и горели лихорадочным огнем. — Мое имя — брат Иаков, родом я из Болоньи. Раб божий из ордена тамплиеров.
Ходил по бесконечным дорогам вселенной, когда близ Спалато…
— Спалато?! — воскликнул удивленный император. — Продолжай дальше!
— Да, наш великий государь! Близ Спалато я был схвачен передовым отрядом татарских всадников. Один из них хотел меня заколоть, но я показал
на этот крест на груди, на мои длинные волосы, выбритую макушку, и тогда другой татарин оградил меня и спас от гибели. После чего, захлестнув
арканом, они поволокли меня в свой лагерь.
— Татарский лагерь?
— Да, великий государь!..
— Монах зашатался и ухватился за край стола.
— Прости меня за слабость! Я от голода потерял последние силы.
Император ударил палочкой в висевший рядом на подставке бронзовый арабский щит. Раздался мелодичный звон. В дверях показался слуга араб.
— Принеси кувшин крепкого вина, хлеба, апельсины и. кусок сыру!
— Разреши, я сяду на пол? — сказал монах и опустился на пятки на ковер.
— Сейчас вино тебя подкрепит. А пока, брат Иаков, продолжай рассказывать, что испытал и увидел.
— Этот крест господень оградил тебя! — многозначительно сказал камергер.
— По приказу своего великого хана татары очень уважают христианских священнослужителей и монахов, щадят их и не убивают.
Монах, видя, что его рассказ уже заинтересовал императора, с наслаждением причмокивая, стал пить небольшими глотками из серебряной кружки
принесенное слугой вино и продолжал, растягивая свой рассказ:
— Я был доставлен в лагерь главного татарского императора…
— Император только один: августейший римский император! поправил камергер.
— Прощу простить меня, скитальца-невежду! Но я имел в виду главного татарского владыку Бату-хана, облеченного необычайной безграничной
властью над всеми.
— И ты его видел? — спросил Фридрих.
— Не только видел, но едва спасся из его лап.
— Как же это произошло? — Император сделал знак камергеру, и тот подлил монаху еще вина.
— Татары приволокли меня к берегу моря, где на бугре, на коврах, сидели главные татарские военачальники. Посреди них — сам Бату-хан, перед
которым все приходящие падали на брюхо.
— Какой он с виду?
— Еще молодой, сухощавый, загорелый, среднего роста, глаза раскосые, черные длинные перья на шлеме. Когда смеется, то показывает зубы, как
у волка, острые и белые. А взглядом так и буравит каждого насквозь… Рядом с шатром — я так и обомлел, даже руки похолодели, — несколько
деревьев срублены в рост человека и наверху заострены, как копья. Если кто рассердит хана, его сажают на такой кол.
— И при тебе сажали?
— Нет, государь, господь избавил меня от такого ужасного зрелища. Вместе со мной татарские всадники привели несколько славянских горцев. —
Пленных?
— Да, государь. Это смелые славяне. Живут на самых высоких горах. Своим сопротивлением они доставили татарам много затруднения, поэтому
нескольких пленных притащили к самому Бату-хану. И он захотел посмотреть, что за удальцы такие славяне? Он сам их расспрашивал и предложил посту
пить в его войско. А те, израненные, избитые, в окровавленных повязках, ничуть не испугались и говорят: «Отпусти нас домой, к нашим женам и
детям. А с вами, татарами, нам не по пути». Бату-хан их похвалил и каждому приказал нацепить на шею медальку, — называется «пайцза», — с его
именем. Каждый, у кого такая медалька, большой человек и может через все войско татарское пройти свободно, и никто не посмеет его тронуть… Но
немедленно вслед за тем он же приказал их казнить…
— И ты тоже поучил медальку? — спросил, грозно сдвинув брови, император.
— Нет, ваше величество! Со мной было иначе…
Камергер еще подлил вина, а монах, очищая от кожуры апельсин, продолжал:
— Переводчиком у татар был пожилой человек, одетый как мусульманские священники-муллы, в полосатой рясе, с белым полотенцем, накрученным на
голову. У него была длинная рыжая полуседая борода. Он так хорошо объяснялся со славянами, что они даже позвали его к себе быть у них
священником. Но рыжий переводчик засмеялся и сказал, что он доволен своей службой у татар и ничего лучшего ему не надобно.
— С длинной рыжей бородой? — задумчиво сказал Фридрих.
Каких он примерно лет?
— Думаю, ему лет шестьдесят, если не больше… Он меня повел в свою палатку…
— И стал тебя допрашивать? Сколько у меня войска? И ты ему рассказал? — Император вскочил в гневе.
— Ваше величество! Я ему ничего не сказал, клянусь святой девой! Да ничего такого он меня и не спрашивал, а говорили мы совсем о другом…
— Ведь если ты наговорил ему лишнего, то я должен тоже тебя казнить. Ведь это придаст татарам смелости ворваться в Италию!
— Не дай господи! Но позвольте, ваше величество, сказать то, ради чего и как я к вам приехал.
Фридрих успокоился, опустился в кресло и снова стал пытливо всматриваться в лицо монаха, которому, видимо, очень нравилось сидеть на ковре
в роскошной вилле самого императора, пить великолепное вино и есть апельсины и виноград.
— Я перейду теперь к самому важному. Этот переводчик, — его зовут Дуда, — привел меня к своей палатке…
— Дуда, — воскликнул император. — Высокий, тощий, с рыжей бородой?
— Верно, верно, ваше величество!
— Говори скорее дальше. Ведь минуло столько лет, а он все еще жив, пройдя через необычайные потрясения и страдания!
Монах продолжал:
— Переводчик Дуда усадил меня на овчину и сказал: «Я тебя выведу невредимым из татарского лагеря, но за это можешь ли ты исполнить мою