— Я и говорю, через наши суды это не проходит. У судебных просто не хватает умения понять проблему. Они налоги-то собирать не научились.
Я понял, что она имела в виду. Но теперь следовало двигаться дальше.
— А как все-таки это соотносится со смертью Веточки?
Аркадия пожевала губами, как старушка.
— Мне кажется, именно этой проблемой занималась Веточка перед смертью.
— Вы уверены?
— Я сама предложила ей исследовать этот тип преступлений.
Я напрягся.
— На примере Прилипалы?
И тут Аркадия потерялась.
— Не знаю. Не уверена. Через Прилипалу она могла выйти на десяток других, мелких и средних, фирм.
— Но вы ведь говорили, что тут важен консультант. А это место может занимать только Прилипала?
Аркадия еще раз подумала.
— Я всего лишь описала вам общую схему. А подробности могут быть разными. Она вполне могла выйти на конкретного мошенника. У Прилипалы в то время как раз было три или четыре таких неверных партнера. Но тогда никому и в голову не приходило, что партнер должен быть надежным по определению. Знаете, тогда инвестиционные фонды ломались, как сосульки весной.
— Значит, ее могли… задействовать и со стороны?
Аркадия кивнула.
— Боюсь, я вам не очень помогла.
— Конкретно вы ничего больше не хотите мне сообщить? Например, из этого файлера?
Она похлопала его кончиками пальцев.
— Это мои заметки примерно по двум десяткам дел, которые имели все признаки фальшивых банкротств или вульгарного воровства сразу после получения крупных западных вливаний. Но это ничего не доказывает. Кроме того, что опасность превратиться в выжженную пустыню в плане инвестиционной помощи реально существует.
Красиво это звучало.
Красиво это звучало. Оказывается, финансисты тоже могут быть романтиками. Я встал. Но у двери оглянулся и спросил, глядя на милое, тонкое лицо этой прожженной бизнесвумен, неожиданно открывшей новый способ… даже новый тип преступления. И способной заткнуть за пояс многих из наших прохиндейских академиков.
— Почему вы сразу мне об этом не сказали?
Он опустила голову, но все-таки ответила:
— Я надеялась, что ее смерть была связана с какой-нибудь уголовщиной. Например, с этими вашими сатанистами. В противном случае слишком однозначно получалось, что это я толкнула Веточку на смерть.
Я поверил, что она говорит правду.
— И все равно, если бы раньше…
— Я не хотела вам мешать. — Она подняла голову, я видел перед собой твердого, как сталь, финансиста. — Как только вы пришли к этой идее, я сразу все рассказала.
Это опять же было правдой. Мне почти не пришлось давить. Я повернулся и ушел. Но спокойнее от этого мне не стало. Наоборот, стало хуже. Потому что именно теперь стало немного понятнее, почему именно наш отдел занимался этим делом, почему выбраны все эти способы маскировки, и почему мне об этом так мало рассказали с самого начала. Я до всего должен был дойти сам. И определить, есть тут финансовое преступление или простая уголовщина случайно совпала с сатанистами или с чем-то еще.
Но я теперь думал, что простой уголовщины в этом не было ни на гран с самого начала. И от этого начал переживать. Потому что это дело могло оказаться мне не по зубам, как Комарик и обещал мне, когда разговаривал по телефону.
Да, это вполне могло оказаться мне не по плечу. Потому что здесь начинала светить во все прорехи политика. Или финансовая политика. А это уже — очень сложно.
Но если не мне, то кому же?
Глава 51
Довольно скоро после этого разговора мне доставили материалы по Комарику. Когда из машины выволокли четырнадцатую папку, я не выдержал и попросил дать мне только первую и последнюю, а остальные свалить в прихожей. Это было довольно по-барски, но курьер, высокий, сильный парень, видимо, в обычных условиях за словом в карман не лазающий, посмотрел на меня и увидел что-то такое, что заставило его ничего не высказать мне, а сделать так, как я просил.
Это меня насторожило, и я думал об этом до того момента, пока не погрузился в изучение материалов Комарика или иначе — Запорожного Виктора Захаровича по его первой отсидке. За первой, как оказалось, сразу пошла вторая, потом покатилось… Авторитет, но в крутые не лез, сидел в камышах, впрочем, в зону входил всегда и без малейшего для себя труда. В обращении был известен мягкостью и кротостью. Кличек я насчитал пять, это обычно значило, что сокамерники — а среди них непременно попадались известные психологи, правда, без университетского образования, все больше практики — его не понимали. Пока не утвердилась именно эта — Комарик.
Якобы он получил ее по привычке обращаться к самым отпетым и крутым — эх, комарик ты мой. Когда его как-то следователь спросил, чем эти люди ему напоминают комаров, он ответил, что и надоедливы, и жалить пытаются, и прихлопываются, когда уже присосались к кровушке, так же легко, как комары. Следователь тоже ничего не понял, да и я, признаться, не мог разобраться, чего в этом было больше — своеобразного юмора или желания поиздеваться, не выпендриваясь, не нарываясь на встречную злобу.
Если последнего, то получилось наоборот, кличку получил он сам. В общем, характеризовался он как человек, может, не очень спокойный, но в лагере неопасный, в верха не карабкающийся.