— Шеф, — я кипел, поэтому решил, что пора ехать, — ты хоть из Конторы, но иногда говоришь как отпетый сыскарь. Последи за языком, все-таки на разборках у Основного это не поощряется.
Шеф хмуро поцокал языком.
— У меня, как у обычного служащего, несколько лиц. Это я с тобой так.
— Понятно, чтобы доходило быстрее. Кстати, «наружка» все еще за ним таскается?
— Нет, ты что считаешь, больше никаких дел не идет в Москве, только твое?
Он положил трубку.
Обычно грамотную «наружку» использовали против серьезных банд. Когда я узнал о сатанистах, я решил, что она мне уже как бы обеспечена, тем более что все эти дела с ненормальными сектами — было чем-то вроде фирменного блюда нашего разлюбезного отдела Внутренних Операций. Но вот, как выяснилось, ошибся.
Я развернулся и поехал на юг, чтобы поскорее попасть на Ленинградку и оттуда дальше, в Щукино и в Олимпийскую деревню. Машин на дороге собралось очень много, я едва тащился. Наверное, где-то впереди был неслабый затор. Но спешить не хотелось, Жалымник вставал позже, чем я, так что время у меня было.
А после всех этих рассуждений о «наружке» почему-то все время тянуло посмотреть в зеркальце заднего вида. Я и посматривал. И вдруг понял, что посматриваю-то не зря.
Конечно, в этих рядах разобраться было не очень просто, но определенно за мной увязалось то самое длинное и темное, что я уже видел. Спереди эта штука идентифицировалась как самая последняя, с максимумом наворотов вазовская модель. Но сделана под «Ситроен», хотя, конечно, до французского прототипа ей было как до Луны. Говорили, что сейчас их угоняли в Москве чаще, чем иномарки. Потому что очень уж они нравились мальчикам на Украине, всегда их можно сбыть без особых проблем.
Рассмотреть номер я и не пытался, нужно быть идиотом, чтобы разглядывать эти заляпанные многонедельной грязью, разъеденные зимней солью таблички, которые рассчитаны только на испанское солнышко и голландскую чистоту.
Я крутанул сразу перед Соколом, чтобы провериться, за мной увязался гаврик или нет. Вышел на Хорошевку, ведет она примерно в нужном мне направлении, так что я ничего не терял. Парень в накрученном «вазоне» не отставал. Тогда я разозлился.
На ближайшем светофоре я вышел из своей машины и пошел назад, чтобы хоть рожу сучонка рассмотреть да заодно и номера с близкого расстояния. Но он ждать не стал. Воспользовавшись, что встречный левый ряд был чист по причине того же светофора, крутанулся почти на месте и удрал. Догонять его мне не хотелось.
Я вернулся в теплый, уютный салон моей «волжанки», приоткрыл заслонки до предела, чтобы стало еще теплее, и поехал себе дальше. Но по дороге проверялся еще пару раз, и серьезно. Я не фраер, чтобы легко верить в то, что не бывает двойной слежки, когда первый лопух только на то и годится, чтобы его вычислили и хорошенько взгрели или оторвались от него без труда.
Но больше слежки не заметил.
Глава 32
Я ввалился в квартиру Жалымника, едва он открыл дверь. Была у него такая привычка, не пристегивать дверь цепочкой, когда открывал, очень она мне сейчас помогла. Когда он понял, что я уже захлопнул дверь за собой и стою перед ним, его лицо слегка дрогнуло:
— Какого?.
Была у него такая привычка, не пристегивать дверь цепочкой, когда открывал, очень она мне сейчас помогла. Когда он понял, что я уже захлопнул дверь за собой и стою перед ним, его лицо слегка дрогнуло:
— Какого?..
Больше он выговорить ничего не успел, я двинул ему апперкотом в челюсть, он отлетел к противоположной стене как мячик, отскочил от нее — и снова ко мне. Я опять ударил, на этот раз три раза в грудь, а потом еще раз, уже вдогонку, ногой в живот.
Он охнул и сел. По лицу его разлилась такая бледность, что мне было бы его даже жалко, если бы не Веточка, если бы не сатанисты, если бы не разрезанные трупы. Ему следовало знать — стоит мне завестись, я могу быть очень жестоким.
Я присел на тумбочку с телефоном, как только он попытался приподняться, саданул его носком своего зимнего сапога, но он был уже, как ни странно, к этому готов. Он взвился в воздух, как-то блокировавшись от моего ленивого удара, и бросился вперед головой.
Я поймал его локтями в мягкие нетренированные плечи, а когда он потерял динамику, обхватил за шею, чтобы он не вырвался, и врезал раз пять коленом в грудь. Последний удар пришелся, кажется, ему в нос, он залился кровью, как Петрушка клюквенным морсом, и повалился на пол уже по-серьезному.
Я снова присел на тумбу. Отдышавшись, снял куртку, повесил ее на вешалку. Поднял его за шиворот, придушил, конечно, второй рукой и повел, болтающегося, как тряпичная кукла, в спальню. Здесь никого не было.
Я швырнул его на неубранную постель, вытер его кровь со своих кулаков о простыню и сел в кресло, которое стояло сбоку от телевизора. Он наконец стал очухиваться.
— Ты… чего? — Голос у него был плачущий.
Я посмотрел на него пустыми глазами — замечено, что этой вот непроницаемости впечатлительные натуры, вроде моего собеседника, побаиваются больше всего.
— Ты думал, я буду, как мент, искать доказательства, вести протоколы? — разлепил я губы. — Я таких, как ты, мочил еще когда у меня и судимости-то не было, понял? — Он судорожно кивнул, потом потянулся куда-то под подушку.