Но девушка его не видела и не слышала; она тянулась взглядом куда-то в
сторону, к шкафу. Ей, вероятно, была плохо видно, и она даже налегла на
экран.
Щеглов придвинул аппарат еще ближе, и по тому, как заблестели глаза
Паримы, понял: теперь видит.
— Ми-Ха-Ло… — прошептала девушка. — Ты на меня не сердишься, Ми-Ха-Ло?
Это не было умышленным обращением к прошлому, — к тем далеким дням,
когда там, в малайских джунглях, лишь зарождалась их любовь. Губы сами
произносили то, что хотело сказать сердце.
А Михаилу, как тогда в «радиорубке», казалось: мерещится, звучит в
мозгу нежное-нежное, давнее-давнее… Пробыв три с половиной года почти
глухим, он все еще не свыкся с восстановлением слуха.
— Ми-Ха-Ло… Мой милый, мой хороший… Я знаю все… И вот приехала,
чтобы быть всегда с тобой…
Михаил вскочил, лихорадочно обвел комнату взглядом невидящих глаз,
вскрикнул:
— Петр Сергеевич, я схожу с ума.
.. Я слышу голос Паримы…
— Нет, нет, дорогой, — тепло ответил Щеглов. — Это действительно ее
голос.
— Не может быть! — взволновался Лымарь. — Я не хочу… Я не могу…
— Вот видишь — нервы! — засмеялся Щеглов, погрозив Париме пальцем. —
Придется отложить лечение. Парима приедет дней через…
— Мой дорогой, — тихо и радостно сказала Парима. — Я уже приехала. Петр
Сергеевич, как добраться к вам?
Михаил бросился на голос. Сдвинул стул. Ударился о тумбу визефона.
Обхватил руками холодное стекло экрана.
— Парима!!!
Как часто бывает, что человек страдает, тяготится жизнью, а горе-то
воображаемое.
Чаще всего это случается с влюбленными. И он и она жить не могут друг
без друга. Это видят все вокруг, и только они сами не способны разобраться
в своих чувствах. Бредут в пьянящем тумане, вздыхают, не замечая ничего и
никого, а за ними стелется, стелется ромашковый след. «Любит — не любит»…
Как назло, всегда выпадает «не любит»… Вот тебе и трагедия… А
встретятся невзначай эти двое на майской росистой тропке, в саду, залитом
лунным светом, или даже молча послушают до утра соловья, — вот и станет
понятным все, что было таким простым и одновременно таким запутанным.
Хуже бывает, когда не в эту первую робкую, а в глубокую, настоящую
любовь вдруг ворвется большое горе. Хуже, а может быть, и лучше, потому
что любовь, как и дружба, проверяется не в миг веселья, а в трудные минуты.
Большое горе постигло Михаила Лымаря. Пуля попала ему в голову,
повредила зрительные центры мозга и привела к слепоте.
Врачи обещали вернуть ему зрение. После трех операций он действительно
стал отличать свет от тьмы. Но это был предел. Хирургия исчерпала свои
возможности.
Оставалась надежда еще, на один метод. На какой именно — Петр Сергеевич
Щеглов не говорил, ссылаясь на запрещение разглашать незаконченные работы
научно-исследовательского института биофизики.
Может быть, новый метод и впрямь окажется эффективным. Но Михаил уже
потерял надежду: разве возвратишь зрение человеку, страдающему слепотой
психического происхождения?
Несколько последних месяцев его, не переставая, грызла совесть. Как он
мог проявить малодушие и скрыть от Паримы свое увечье?! Пусть он сделал
это, чтобы не причинять горя любимой, пусть надеялся на успешное лечение,
— но ведь Парима никогда не простит обмана… Да и может ли он иметь право
на ее любовь? Не лучше ли сделать так, чтобы она забыла его навсегда?
Какими далекими и какими несущественными кажутся ему эти переживания
сейчас!
Он сидит рядом с Паримой, держит в своих руках ее руку и представляет
любимую именно такой, какой она была вечером перед штурмом Гринхауза.
Говорят, земля, за которую пролил кровь, становится навсегда родной. А
для Михаила Лымаря далекая Малайя стала родной вдвойне.
Жадно расспрашивает он о знакомых местах, о людях, с которыми рука об
руку боролся за освобождение Малайи, удивляется, как бурно развивается
молодая народная республика.
Прошло немного времени со дня окончательного освобождения страны, а уже
через «римбу» пролегли железные дороги и шоссе, строятся школы и заводы,
кинотеатры и порты. А вблизи того места, где когда-то был Гринхауз,
недавно заложена мощная гидростанция.
И невольно перед глазами бывшего радиста «Игарки» и бывшей малайской
партизанки вновь и вновь проплывает то, что минуло и никогда не повторится.
И невольно перед глазами бывшего радиста «Игарки» и бывшей малайской
партизанки вновь и вновь проплывает то, что минуло и никогда не повторится.
— Ми-Ха-Ло, дорогой, а где сейчас мистер Петерсон?
— Не знаю, Парима. Обещал писать и, действительно, сообщил, что прибыл
в Соединенные Штаты, а затем умолк.
— Погиб, наверное. Или получил наследство.
Михаил двинул плечами. Он видел Петерсона лишь несколько минут и не
интересовался этим человеком.
А Джек Петерсон, «всемирный миротворец», в эти минуты шел по узкой,
неказистой уличке Нью-Йорка, — по уличке, известной всему миру, ибо ее
название стало символом империализма.
Нет, Джек не стал миллионером, — это засвидетельствовал бы каждый,
увидевший его изможденное лицо, потрепанную одежду, ботинки, бесстыдно
просившие каши.
Так почему же этот полунищий попал на Уолл-стрит, на улицу, где даже
миллионеры кажутся жалкими бедняками в сравнении с теми, кто ворочает