Потому что в этот момент должен был выступить Найюр.
И он спрашивает из круга сидящих:
— Отец, уж не боишься ли ты?
Безумные слова! Предательские и безумные!
Убийственный взгляд отца. Найюр опускает глаза. Скиоата оборачивается к рабу и спрашивает с напускным безразличием:
— Ну, и каковы же твои условия?
И Найюра охватывает ужас: а вдруг он погибнет!
Он боится, что погибнет раб, Анасуримбор Моэнгхус!
Нет, не отец — Моэнгхус…
И потом, когда его отец лежал мертвым, он разрыдался на глазах у всего племени. От облегчения.
Наконец?то Моэнгхус, тот, кто называл себя «дунианином», стал свободным!
Некоторые имена оставляют в нас слишком глубокий след. Тридцать лет, сто двадцать сезонов — долгий срок в жизни человека.
Но это было неважно.
Некоторые события оставляют в нас слишком глубокий след.
Найюр бежал. Когда стемнело, он пробрался между яркими кострами нансурских разъездов. Чаша ночи была так огромна и гулка, что в ней, казалось, можно было кануть без следа. Будто сама земля служила ему упреком.
Мертвые преследовали его.
ГЛАВА 7
МОМЕМН
«Мир — это круг, у которого столько центров, сколько в нем людей».
Айенсис, «Третья аналитика рода человеческого»
Начало осени, 4110 год Бивня, Момемн
Вся столица грохотала.
Продрогнув в тени, Икурей Конфас спешился под огромной Ксатантиевой аркой. Его взгляд на миг задержали резные изображения: бесконечные ряды пленных и трофеев. Он обернулся к легату Мартему, собираясь напомнить тому, что даже Ксатантию не удалось усмирить племена скюльвендов. «Я совершил то, чего еще не совершал ни один человек! Разве это не делает меня чем?то большим, чем человек?»
Конфас уже не помнил, сколько раз донимала его эта невысказанная мысль. Он ни за что бы в этом не признался, но ему ужасно хотелось услышать ее от других — а особенно от Мартема. Если бы он только мог вытянуть из легата подобные слова! Мартем отличался безыскусной искренностью старого боевого командира. Лесть он считал ниже своего достоинства. Если этот человек что?то говорил, Конфас мог быть уверен, что это правда.
Но сейчас легату было не до того. Мартем стоял ошеломленный, обводя взглядом Лагерь Скуяри, плац в Дворцовом районе, на котором проходили парады и шествия.
Вся огромная площадь Скуяри была заполнена фалангами пехотинцев в парадных доспехах, и над стройными рядами развевались штандарты всех колонн имперской армии. Сотни багряно?черных вымпелов с начертанными золотом молитвами реяли над войсками. А между фалангами пролег широкий проход, ведущий прямо к массивному фасаду Аллозиева Форума. И за ним уходили в голубую дымку нескончаемые сады, здания и портики Андиаминских Высот. Конфас видел, что его дядя ожидает их: вдалеке виднелся силуэт, обрамленный могучими колоннами Форума. Несмотря на всю придворную пышность и блеск, император казался крошечным, точно отшельник, выглядывающий из своей пещеры.
— Что, это твоя первая государственная аудиенция? — осведомился Конфас у Мартема.
Легат кивнул, взглянул на Конфаса. Вид у него был изрядно растерянный.
— Я вообще в первый раз в Дворцовом районе!
— Ну что ж, добро пожаловать в наш бордель! — ухмыльнулся Конфас.
Подошедшие конюхи забрали их лошадей. По обычаю, наследственные жрецы Гильгаоала поднесли чаши с водой. Как и ожидал Конфас, они помазали его львиной кровью и, бормоча молитвы, омыли символические раны. Однако шрайские жрецы, подошедшие следом, его удивили. Они, шепча, умастили Конфаса благовонными маслами и наконец омочили пальцы в пальмовом вине и начертали у него на лбу знак Бивня. Конфас понял, отчего дядя включил их в церемонию, лишь когда они в завершение обряда провозгласили его новый титул: «Щит Бивня». В конце концов, скюльвенды тоже язычники, как и кианцы, так почему бы не использовать вездесущий жар Священной войны?
Конфас с легким отвращением осознал, что на самом деле это был блестящий тактический ход. По всей вероятности, за этим стоял Скеаос. Насколько мог судить Конфас, у его дядюшки запасы блестящих мыслей давно иссякли. Особенно насчет Священной войны.
Священная война… При одной мысли о ней Конфасу хотелось плеваться, как скюльвенду, — а ведь он прибыл в Момемн лишь накануне!
Конфас никогда в жизни не испытывал ничего подобного тому душевному подъему, который он пережил во время битвы при Кийуте. Окруженный своими подчиненными, готовыми удариться в панику, он окидывал взглядом поле битвы, исход которой был еще неясен, и каким?то образом, неизвестно почему, знал результат — знал с уверенностью, от которой его кости сделались точно стальными.
«Это место — мое. Я — больше, чем…» Это чувство было сродни восторгу или религиозному экстазу. Позднее Конфас осознал, что то было откровение, момент божественного прозрения, в который ему открылась вся неизмеримая мощь его руки.
Другого объяснения тут быть не могло.
Но кто бы мог подумать, что откровения, точно мясо, могут быть отравлены течением времени?
Поначалу все шло просто превосходно. После битвы выжившие скюльвенды отступили в глубь степей. Несколько разрозненных шаек продолжали преследовать армию, но они могли разве что потрепать отставший разъезд. Конфас не удержался от последнего удара: устроил так, чтобы с десяток пленных «подслушали» разговоры офицеров, которые хвалили племена, якобы предавшие свое воинство. Позднее этим пленным «чудом» удалось бежать: сами они наверняка полагали, что благодаря их собственной отваге и хитрости, хотя их отвага и хитрость были тут ни при чем. Конфас знал, что скюльвенды не только поверят наговорам, но еще и сочтут, будто им повезло. Пусть лучше Народ сам громит Народ, чем это придется делать нансурцам. О благословенные раздоры! Немало времени пройдет, прежде чем скюльвенды снова объединятся для войны с кем бы то ни было.