Государственные мужи пока ещё ничего необратимого себе не позволяли — но политики и журналисты вовсю обличали, вскрывали нарывы, предъявляли язвы, распахивали шкафы в поисках скелетов и проводили исторические аналогии. Нужно было срочно напомнить миру, что Россия только благодаря войне смогла вырваться вперёд, при этом оставаясь, как и была, страной варварской, неумытой, лапотной и нелепой; что прежним мировым лидерам нужно немедленно и грозно подняться с четверенек, умыться, поправить фраки и смокинги и вернуться на свои законные места во главе стола, поближе к пирогу; что неспроста, очень неспроста марцальская верхушка, виновная в бесчисленных преступлениях против человечества, открыто живёт в Москве, поспешно амнистированная и натурализованная сразу после перемирия: российская администрация не имела ни малейшего права этого делать, а трибунал в Гааге ещё никто не отменял; что историческая роль России такова: в дни кризисов её выпускают из клетки и натравливают на очередного врага всего цивилизованного мира, а после победы прячут обратно в клетку, потому что оставлять такое косматое чудовище на воле невозможно, неразумно и даже преступно…
Экипаж «Новика» состоял из русских мичманов и офицеров — корабль значился в российском регистре Космофлота и был приписан к базе «Энгельс», — но на время первых полётов двигатели, энергетику, системы навигации и управления огнём, системы обеспечения живучести, а также десантные средства — помогали обслуживать прикомандированные специалисты с заводов-изготовителей. Не все они говорили по-русски, поэтому пришлось взять на борт троих переводчиц. В последнюю секунду сообразили и подхватили в японском посольстве военно-морского атташе. Кроме того, в качестве практикантов летели пятеро гардемарин выпускных классов лучших лётных школ Киргизии, Узбекистана и Ирана, а в качестве пассажиров — четверо исследователей-ксенологов из Комиссии по инвазии при ООН, и среди них — Сигги Кристиансен.
Командир корабля, капитан второго ранга Валентин Сергеевич Севернов, был моложав, но не молод: ему уже исполнилось пятьдесят два года. В дни Вторжения он командовал атомной подводной лодкой, чудом спасся, несколько лет кантовался на берегу, потом ещё несколько — носился над Балтикой на спасательном глайдере, собирая катапультировавшихся пацанов — или то, что от них осталось.
В дни Вторжения он командовал атомной подводной лодкой, чудом спасся, несколько лет кантовался на берегу, потом ещё несколько — носился над Балтикой на спасательном глайдере, собирая катапультировавшихся пацанов — или то, что от них осталось. Потом его вызвали в штаб флота и предложили переучиваться на новую технику. Он даже не спросил: «Почему я?» — когда происходят чудеса, таких вопросов не задают.
Это было не чудо, это был жёсткий негласный отбор по множеству параметров, ему подвергались практически все бывшие лётчики, моряки и танкисты. Из тысяч отбирались единицы…
В прошлом году, в памятном кровавом августе, младший сын, старший мичман Анатолий Севернов, не вернулся с орбиты. Месяц спустя самого Валентина Сергеевича назначили командиром только что заложенного на верфях новейшего крейсера. Ещё ничего не кончилось, сказали ему в штабе, готовьтесь по-настоящему.
Валентин Сергеевич старался не потерять ни часа… И всё равно внутри него, особенно по ночам, торопливо тикал какой-то скрытый механизм, похожий на метроном. Он то ускорялся, то чуть-чуть притормаживал, но всегда опережал пульс, а значит, это было не сердце, и капитан никогда не говорил о нём врачам.
Сейчас, когда по обычаю за капитанский стол пригласили гостей, пульс настиг это тиканье.
Доктор Сигурдни Кристиансен отнюдь не была красива — крупная грубоватая шведка с очень загорелым (среди зимы) лицом и выцветшими прямыми, небрежно подрезанными, волосами. Но у неё были ясные спокойные глаза и насмешливые в уголках губы, никогда не знавшие помады. И ещё при разговоре (ломаный и простой, но очень понятный русский) она помогала себе рукой, и движения этой руки, этих длинных пальцев с коротко обрезанными ногтями…
До цели было менее двух суток полёта.
Глава тринадцатая. ПОБЕЖДЁННЫХ НЕТ
31-й год после Высадки, 14-го числа 4-го месяца. Утро и день
Потапов помнил во сне, что вообще-то звать его Эмилем Валерьевичем и что он главный дрогон-догр всего Плоскогорья, то есть тот, кто занимается всевозможными источниками энергии — но его почему-то упорно именовали Милочкой и пеняли за то, что рояль звучит, как сырые дрова, за кулисами не пройти, весь кордебалет в декрете… он снова был аспирантом в родном институте и ставил со студентами пьесу собственного сочинения «Три дня позора, или Весна в декабре»…
Потом его сбросили с нар и больно наступили на руку — не по злобе, а просто не увидев в темноте.
Ворота блока со скрипом откатились. За ними косо полоскались мокрые сумерки, а значит, до подъёма был ещё час, а то и два.
Стуча вразнобой подковами ботинок, агча-ат-хурами (что значит «заботливо взращиваемые») строились в проходе, и Потапов сам собой оказался на своём месте, сжимая в руке шапочку.