— Абы — это вроде жидов или азеров, так? — скрипучим голосом вступил дядя Игорёк, Вовочкин папа. В отличие от деда он сидел в низком плетёном из лубняка кресле, задрав выше головы узловатые колени. — Или хачиков, может быть? Как вы почтенного Вазгена зовёте, а? Хачик? Они Ыеттёю, папаша. Язык не сломается сказать. Ыеттёю, а? Попробуйте.
— Етти они или абы — разницы никакой. Одна чума. Я знаю одно: их в сто раз больше, и они стремительно дичают. Наше счастье, что они разбросаны по лесам на тысячу километров в округе… но скоро найдётся у них какой-нибудь хан Чингиз… если уже не нашёлся. И тогда мало не покажется никому.
— И что же нам теперь — строить крепость? Лить пушки, может быть? Или всем гамузом — в партизаны?
— Лучше, чем сидеть и ждать, когда тебя зарежут, как овцу!
— Не зарежут, если мы найдём и выдадим Дворжака. И все на коленях попросим прощения. Потому что Дворжак виноват: он убил человека. У Ыеттёю любое убийство непрощаемое, независимо от мотивов. А особенно — если это убийство мальчика, совершённое в День-Без-Солнца. Тут уже отвечает не только сам убийца, но и ближайшие родственники. И это справедливо. Так что не вооружаться надо и не прятаться, а просто лучше знать законы того народа, среди которого живёшь. И вообще кончать пора с этой гнусной самоизоляцией, от которой только геморрой…
— Та-ак. Законы народа, значит. Древние, наверное. Исконные, заветные, из живогорящего куста полученные… Да эти законы на наших глазах создавались, и писали их, как я хорошо помню, такие же несколько говнюков, как некоторые тут! Кто громче всех орал: невмешательство, невмешательство — именно тогда, когда мы хотели вмешаться, могли вмешаться и должны были вмешаться — и помочь им? Не допустим культурной агрессии! Кто орал? И кого мы послушались, идиоты…
— Хватит, не о том речь, — сказала мать, и все неожиданно замолчали. — Глупостей наделали много, теперь их надо суметь аккуратно расхлебать. Дядя Владлен, надо собирать расширенный пленум. И не откладывая, а сегодня, и не просто сегодня, а сейчас. В обед может быть уже поздно. Мне одной Юрь-Борисыча не утолочь, а тебя он послушается. И ставить вопрос о мобилизации — всех здоровых под ружьё…
— Всех здоровых под одно деревянное ружьё… — добавил из своего продавленного кресла дядя Игорёк.
— Твой сын, между прочим, сейчас в лесу, — сказала ему мать. — И если он попадет в лапы твоих любимых Ыеттёю… — она произнесла это слово подчеркнуто правильно — точнёхонько так, как произносят сами местные.
— И если он попадет в лапы твоих любимых Ыеттёю… — она произнесла это слово подчеркнуто правильно — точнёхонько так, как произносят сами местные. — Так вот, немедленно нужно наладить вооружённый отряд — якобы для поиска Ярослава. На самом деле — чтобы найти ребятишек и учителя. И сопроводить домой.
— Елена Матвеевна, ну что вы, как девочка: «вооружённый, под ружьё»! — скривился дядя Игорь. — Ну нету у нас никакого ружья, нету! И надо с этим смириться и думать, как нам выживать именно таким — слабым и беззащитным.
— Это хорошо, что вы так думаете, — медленно сказала мать. — Надеюсь, и Ыеттёю так думают. Но я о другом: пойдёте ли вы в лес — выручать своего мальчика?
— Конечно…
— Тогда собирайтесь. Время дорого.
Вовочкин отец как-то суетливо огляделся, опёрся о подлокотники — кресло заскрипело, — и встал, сутулый и пузатый, похожий на большую латинскую «S». Если бы он выпрямился, то был бы под потолок.
— Куда он такой пойдёт, — сказала доселе молчавшая бабушка Наталья. Она сидела в уголке, в платочке, сложив руки на коленях. — В какой его можно лес пускать… Дед, ты, если надо, зубами рви, а чтоб Леночку поддержали. Дело говорит. Буду собираться… — и она скользнула в другую комнату.
— Все с ума посходили, — развёл руками дядя Игорёк и попытался было пойти за бабкой, но тут Артур, совершенно белый, загородил ему дорогу:
— Значит, они — Соньку, а мы на коленки — и смотреть, да? Сволота ты поганая…
И подпрыгнул, метя кулаком в слишком высокий для него нос. А потом перед глазами стало красно, и он уже не слышал, как на него кричат, хватают — а только бил, бил, бил, бил… Наконец справились, оторвали, оттащили в сторону, придержали. Крик Артурчика перешёл во всхлипывания.
В другом углу отпаивали растерянного Игорька. Он утирал смятым платком раскровяненное лицо и всё повторял: «Это нервный срыв, у мальчика нервный срыв…»
Мальчик сидел в углу, сжавшись в комок. Рубаха противно и холодно липла к спине — оказывается, окатили водой. Зло жглись плечи — там, где он стёр их лямкой волокуши. В ушах шумело, иногда сквозь шум пробивался ненавистный голос бывшего Вовочкиного отца — потому что не мог быть отцом Вовочки человек, запросто предложивший выдать на смерть пана Ярека, не просто выдать, а самому ловить и потом сдавать, пана Ярека, только за то, что пан Ярек вступился за дочку…
Подошла мать, потемневшая и каменная. Плотно взяла за руку, подняла с полу, повела. Из-за спины долетело: «Елена Матвевна, вы только мальчика не наказывайте…» Мать дёрнула плечом, и это движение отозвалось во всём Артурчиковом теле.
Она молчала всю дорогу и во время долгого кругового подъёма по крутым неровным ступенькам — и, только втолкнув сына в комнату, обронила: «Сиди здесь», — заперла дверь и ушла. Обратно, наверное. Или в обком. А таких несознательных, как Артур, туда не пускают.