— Хозяин, что за дела-то? — не переставал Сушка. — Это жувайлы беса тешат, что ли? Так мы на них управу-то найдём, живо найдём.
— Как бы на нас не нашли, — мрачно сказал пан Ярослав.
— Что стряслось, батя? — вылез вперёд Драч.
— Стряслось, стряслось… Стряслось вот. Грохнул я одного, вот что стряслось.
— Грохнул? — не понял Драч, а вот Артём всё понял и похолодел.
— Убил, — досадливо поправился пан Ярослав. — По спине утянул пару раз всего, и кабан-то здоровый, а поди ж ты — копыта набок.
— А чей кабан? Не наш?
— Не наш. Самый что ни на есть не наш. Шорника Клемида сынок, Тугерим. Дурной, ещё дурнее тебя…
— Не может быть… — прошептал Драч.
— Я грешным делом тоже думал, не может, а — вот.
— Бать, а…
— Ш-ш…
Все примолкли и припали к земле. Совсем рядом кто-то тяжело ломился через кусты. Проломился, посопел, затопал дальше.
— Не ищут. Так шатаются, — погодя сказал пан Ярослав. — Думают, я в кузне сгорел. Завтра раскопают, конечно, и сообразят, что к чему, а сегодня у меня вся ночь — фора. Надо отрываться.
— И куда ты собрался? — спросил Олег.
— Не знаю. Подальше отсюда. Без меня моих не тронут, хозяйство налаженное… Олежек, тебе дам знать, где я и как, лады? В смысле, когда устроится всё.
— Если я ещё буду я, — усмехнулся Олег.
— Ну, это ж не с каждым случается, — преувеличенно бодро сказал пан Ярослав.
— Угу. Вон, с пацанами сговаривайся, не со мной. Мы с тобой одинаково в жопе, Слава.
— Перестань…
— Ты, может, скажешь, что там у вас произошло?
— Да… дурь непромерная. Как-то они, гады, в коптильню пробрались, с вечера ещё, наверное — ну, не заметил я, как, — а туда Сонька-Конопушка за жратвой пошла — все малые-то в доме, разбаловались, вкусненького захотели… В общем, слышу — крикнула.
Как-то они, гады, в коптильню пробрались, с вечера ещё, наверное — ну, не заметил я, как, — а туда Сонька-Конопушка за жратвой пошла — все малые-то в доме, разбаловались, вкусненького захотели… В общем, слышу — крикнула. Ну, я и побежал. Кочерга там в углу стояла… Я этого падлу поперёк хребта и утянул пару раз. И ещё разок тому, который Соньке рот зажимал. Остальные драпанули… потом вернулись — дом жечь. У второго плечо перебито, а шорников сынок попищал немного и лапки надул. Хилые они, даром что крупные…
— А что Сонюшка? — хрипло спросил Сушка.
— Обошлось. Кажется. Перепугалась только насмерть. Бабка Шмелюка над ней ворожит…
— Что от нас осталось, Слава… — тихо-тихо сказал Олег.
— Что осталось, что осталось… Думать надо, что делать, а не что осталось. Димка!
— Да, бать?
— Виру отдадите без суда, понял? Скажешь, я так велю. Ну, а кровь… Пусть меня ищут, и всё. Ни на кого переводить не позволяйте. Насмерть стойте. Законником своим просите Кирку Стоянова, он и лишку не возьмёт, и… в общем, надёжный и не пугливый. Вот. Передашь ещё, что пока меня не будет, старшим в доме — Стас. Его слово — моё. Ну, а как найтись, я придумаю. Обязательно. Раз учитель пасует…
— Не пасую я, Слава. Глянь на мои ноги.
Дворжак с кряхтением нагнулся и, не зажигая огня, стал что-то ощупывать в темноте.
— Чего на них глядеть, ноги как ноги, выдумываешь чёр… — он разом замолчал, потом с шумом набрал воздух. — Оп-п… я-а…
— Когти? — спросил Олег.
— Они.
— Чувствовал, что начали расти. Теперь неделя-другая… Атос! Артём, Артёмка…
— Да, Олег?
— Кто ко мне спускался?
— Вовочка.
— Один?
— Один.
— Глянь на его ноги.
— Не, — сказал из темноты Вовочка. — Я — первым делом… Нормальные. То есть совсем. Я же там недолго был, Олег. Туда-обратно. И потом… — Вовочкин голос стал чуть слышен, — они мне… они мне Шар подарили.
— Ещё не гарантирует, — строго сказал Олег, и пан Ярослав одновременно с ним:
— Я ж говорил — не каждого…
Артём вцепился пальцами в сухую резучую траву. Он всё понял.
Олега уже не спасти. То, что случилось с ним, — это почти то же самое, что вляпаться в ползун. Только от ползуна человек превращается в нечто бескостно-бесформенное и потом в богадельне живёт с полгода или чуть больше, — а если с ним побаловались горные духи, то почти наоборот: он, начиная с ног, твердеет, покрывается жёсткой шкурой с шипами — но прожить может довольно долго, если сумеет приспособиться. Так говорят. И говорят ещё, что потом ему не нужно даже еды.
Только каково это — тянуть где-то в глуши, в полном одиночестве?.. Без надежды хоть когда-нибудь вернуться?
Он отпустил траву. Примерно такую же фразу мать судорожно говорила деду: жить в этой глуши… без надежды когда-нибудь вернуться… (вот и получилась этакая легендарная кукла-матрёшка: большое изгнание, в нём изгнание поменьше, в нём ещё меньше, а в том, может быть, и ещё …) И дед обыкновенно отвечал ей: ну, пробьёшь ты лбом стену — и что будешь делать в соседней камере?.
.
— Тут это… — неожиданно жалобным голосом сказал вдруг Портос. — Артём, глянь сюда.
Артём повернулся и увидел, что брат сидит со спущенными штанами и что-то разглядывает на ноге. Света пожара хватало, чтобы увидеть, что нога его толстая и чёрная.
— Нет, — шёпотом закричал он. — Сп а ртик, нет.
— Короста была, — сказал Спартак. — Давно. А тут о камень приложился… и вот… думал — пройдёт…
— Портос, ну почему ты такой тупой?! — простонал рядом Артурчик. — Раньше сказать не мог?